И потом он долго не мог уснуть. Думал о матери, об отце. Все время в этих мыслях рядом с ними оказывалась Настенька. Представлял их празднично одетыми, идущими встречать его по солнечной деревенской улице. Где-то все играла, играла тихонько печальная тальянка.
Пошумливали заречные березняки, а еще дальше перекликались петухи.
Разбудили птицы. Виктор протянул руку и почувствовал, как в ладонь упала капля росы. Повернулся, совсем близко увидел пучок земляники — кто-то для него приготовил. Может быть, Настя? Но в кустах шептались мальчишки. Встал, чтобы их увидеть, а они исчезли, радостно выкрикивая вдалеке: «Приехали! Ура! Приехали!»
В низине тараторили телеги, ржали кони, звякали косы. Эхо раскатывало эти звуки по гулкому сосняку. Виктор выбежал на берег, смотрел, как переправляются вброд деревенские, но Насти среди них не выглядел. Женщины, высоко подобрав юбки, переходили по быстрому перекату, айкали и взмахивали свободными руками. Мужчины, не вылезая из телег, понукали припадающих к воде лошадей, подшучивали над женщинами.
Передняя подвода шустро вкатила на берег и затормозила. Трофим резко натянул вожжи, осаживая коня:
— Никак Виталей заявился. — Он склонил голову набок, по-птичьи пригляделся и соскользнул с искосины, тяжело переставляя деревянный протез, сделал несколько шагов. — Приехал все-таки. А я уж думал, возгордился парень совсем. Ждал Василий Степаныч. И прошлое лето поджидал.
Женщины лишь коротко взглядывали, проходили мимо. Каждую из них Виктор узнавал, но неужели они не узнавали его? Неужели он сильно изменился? Они все остались такими же, хотя прошли годы. Вроде и не состарились.
— Поглядела бы мать, — тихо сказали в толпе. — Вишь, какой сокол вымахал. Была бы жива — и парень около дому прививаться стал.
Подошел Василий, порадовался:
— Ну, наехало работников. Сегодня постогуем, значит. С утречка сколь покосим, пока роса сходит, а там начнем сгребать кошенину.
— Так и будем. Давай-ка бригадир братцу косу позамашистее, спину хоть разомнет, — предложил Трофим, с легкой улыбкой глядя на Виктора. — Вон там, в овраге, где вчера начали, все равно я на своей стрекоталке там не возьму, — говорил он про конную косилку.
И вот уже, отвечая на шутки шутками, идет Виктор закашиваться вслед за братом. С первого взмаху ощутил понятность и плавность движений, почувствовал легкость в теле и радость в душе. Поодаль стояли женщины и, кажется, расхваливали его: ловко выкруживает косой, не забыл деревенскую работу, и статен-то, и красив, и на отца больно похож. Он косил и понимал, что в душе тает тяжесть последних дней. Встреча с земляками представлялась ему самой трудной. Ну как в глаза людям смотреть после того, как столько времени не заявлялся, будто пропал: был известный всем человек, с пеленок его знали, а он просто исчез, даже брату писал очень редко.
— Выше голову, — скомандовал брат. — Коси без наклона, даже с откидкой назад. Косье не перехряпни только, больше свободы косе, чтобы не гудела она от натуги, а вжикала. Не осрамись перед молодухами, вон они набежали.
И тут над оврагом раздался хохот. Рослая пышнощекая Любка Петухова, бывшая одноклассница, крикнула:
— Дядя Вася, ты долгожданного братика своего на тренировку в овраг запрятал, от людей подальше, чтоб не сглазили такую ягодку-конфетину. А ну, девки, айда сюда новенького обкашивать, пусть узнает наших.
И подбежала, крепко обняла Виктора:
— Чего обомлел-то, не узнал, что ли? А мы все те же, а мы все прежние. Только вы, гляжу, небрежные. Не узнал, что ли? — еще раз спросила она и шало встряхнула головой. — Не меня, конечно, в первую очередь.
Виктор подул на ладони — уже набитые мозоли прорвались и саднели. «Вот неженка!» — ругнул он себя.
— Теперь не работник, — с ехидцей сказала Любка. — Теперь только вместо иконы сидеть будешь… Наська, иди живо сюда, — позвала она и тут же повелительно зашептала: — Подойдет, ласковые слова скажешь, покаешься, как можешь, и обнимешь, и поцелуешь, и все такое прочее, понял?! Все мы про голубчика знаем, давно уже в городе от тебя отказались.
Но Настя и не показалась даже, видимо, как только заметила его, сбежала, спряталась где-то.
— Во, дуреха! — удивилась Любка. — Если б я любила, я бы при всех парня сграбастала, да так, чтоб не дыхнул, не то что на сторону смотреть.
— Ловко у тебя получается.
— Это ты такой ловкий. Девке мозги закрутил, а сам хвост пистолетом. Она, значит, всю жизнь сохнуть должна, да?! Что ж тогда слова-то раздаривал, пока служил, письма медовые писал? Или нехороша теперь, деревенская? А сам-то ты откудова? Да и все вы, такие охочие до городской жизни, откудова?