— Виктор, ты спишь? — словно из другого отсека спросили.
— Нет… Душно что-то… кислорода не хватает.
— Перед грозой… Вот о чем думаю: все время работаю в лесу и этим счастлив. А другие дома строят, землю пашут, уголь добывают.
Тут я осознал, что это дядя Ваня говорит, он меня спрашивал, сплю или нет. Он сидел перед слабым костром, глядел на красные угли и говорил:
— Каждый свое дело делать должен. Кто-то для меня хлеб вырастил, а я для него дом построю. И все для жизни, для общей пользы.
— Мне, дядя Ваня, стихи вспомнились: «Я гайки делаю, а ты для гаек делаешь болты».
— Вот-вот, — и он продолжил: — «Чтоб паровоз и нас и вас и нес и вез…» В войну лозунг был: «Все для фронта, все для Победы!» Одни погибали, чтоб другие… Родина чтоб жила. Двадцать миллионов жизней отдано…
За рекой проворчал гром. Небо осветила сильная молния. И снова — уже ближе — раскатился гром. Лес колыхнулся, зашумел. Вскоре застучали по берестяной крыше крупные капли.
— Так и есть. Разойдется теперь… Ничего, отдохнем. Выходной устроим. — Он поворошил длинной палкой еще не потухший костер и подбросил хворосту. — Я глаз не сомкнул сегодня, чувствовал, что гроза идет. И ждал. — У него заблестели глаза, запавшие далеко под брови. Говорил он прерывисто, с длинными паузами. — У меня ведь в сорок втором… и сыночка и жену в Ленинграде… Тот тебе ровесник был. В дом прямое попадание… Вот такие, брат, дела… Часто не спится. И сейчас по лесу бродил, с деревьями, словно с людьми, разговаривал… Тревога меня обуяла, такая непонятная тревога… Большую часть жизни прожил, а дети малы еще… Витя… Витя, ты пошел бы к нам жить? — глядя в сторону, словно стесняясь, спросил дядя Ваня.
— Ага. Пойду…
— Вот и ладно.
Дождь расшумелся, разошелся. Гром ворковал уже за дальней лесной гривой. А на востоке сквозь низкие тучи прорвалась желто-розовая заря. И свет ее скользил по вершинам самых высоких деревьев.
…Помню тот лес, ту зарю. И знаю, когда подрастет мой сын, дедушка Иван расскажет ему сказку о том, как жили два человека в глухомани и ничего не боялись: ни зверей, ни грозы, ни одиночества.
Синие цветы
Наталья Ивановна получила долгожданное письмо от сына-солдата и пошла к соседке учительнице Анне Петровне, чтобы поделиться радостью и материнской тревогой.
Анна Петровна — женщина душевная, добрая, грамотная, и утешить может и посоветовать. Сколько раз мать бывала у нее, классной руководительницы, когда шалопутный Володька всякие проказы вытворял. Понятно, до десятого класса сын остается ребенком, и потом он для матери еще дитя, хотя и в самостоятельную жизнь пошел, служит на границе. И вроде бы полноценным человеком стал, год как в армии прослужил, да вот прислал непонятное письмо…
Постучала Наталья вежливо, дождалась разрешения и перешагнула порог. Поклонилась:
— Здравствуйте, Анна Петровна. Если свободная, прочти, пожалуйста, письмо от Володьки, что-то меня сомнение берет: все ли у него ладно, не в госпиталь ли попал, вроде туман у него какой в голове-то.
— От чего ему туманиться?.. Давай почитаю. — Учительница отодвинула тетради, пригласила соседку к столу. — Садись, Наталья Ивановна.
— Вслух читай, — попросила Наталья, сняла цветистый репсовый платок, приготовилась слушать.
На первой странице письмо было написано как следует: низкий поклон матери, пожелания здоровья родным и знакомым, приветы друзьям, рассказ о солдатской жизни. Последняя строчка тоже вроде бы как следует: «И к нам пришла зима…» А на второй странице роза нарисована, красивая, что живая! Тоже можно понять. А дальше пошло такое…
— Вот-вот, дальше-то, — сказала Наталья, — что написал… Ох, сынок! — Она вздохнула и заморгала глазами, готовая расплакаться.
Учительница улыбнулась почему-то и совсем другим, очень переменившимся, мечтательным голосом прочитала:
— «Окно мое синими расписано цветами… Таких цветов нигде и никогда не видел я. В узоре этом — узор зимы славянской… Вот избы с кружевными белыми наличниками, вот мужики в красных тулупах правят неудержимыми тройками, а в санях расписанных — русские красавицы… И среди них одна всех милей, прекрасней… Это ты…
Метель развеселилась, замела дороги, сугробами обставила дома… Метель хохочет над высокой крышей, воет в остывающей трубе. Она тепло уносит. И руки мерзнут, и на душе колючий холод. Я сажусь писать тебе письмо и дую на пальцы, чтобы согреть их… Хочу сказать тебе красивые слова… Ты, моя единственная, желала, чтобы я писал как можно ласковее…»