Лежа в своей комнате, Сади слышал, как пришла мать и как отец, забыв об осторожности, быстро спустился к ней.
— Все, спасены…
— Как? Рассказывай же…
— Гаиб приходил, — проговорил отец смущенным тоном.
— Бедный! — воскликнула мать. — Как он себя чувствовал… Тебе-то, я знаю, было неловко…
— Бедный? — усмехнулся отец, желая снова обрести твердость в голосе, ибо ему не нравилось, когда мать жалела других мужчин. — Ты думаешь, он о них заботится, чьи подписи привез? Дьявол, о себе — доходное место…
— Я хотела спросить, он обрадовался?
— Плут все, оказывается, слышал обо мне, удивительно. До деревни дошло… А может, и у Гаиба свои соглядатаи — вертелись вокруг дома, узнавали, где у меня что лопнет, ослабеет…
Мать побежала в комнату, щелкнула на счетах, записала в столбик цифру и воскликнула:
— Все, сорок тысяч! — И всплакнула, наверное, отпустило напряжение, отец утешал ее, дядя подбадривал.
…Ночью отец на всякий случай еще спал у себя наверху и только на следующий день был торжественно принят внизу в лоне семьи — были дядя с тетей, и шесть племянников, и еще один дальний родственник из деревни.
Когда напряженная и густая радость утомила всех немного, стали тихо, вполголоса подсчитывать снова, что было продано и чего лишились, и мать вспомнила о браслете. Даже открыла сундучок, будто не верила, что браслета уже нет. Она еще и пошарила рукой, словно в темноте, и удивилась, вынув тетрадь.
— Да вот же! — сказала она, суетясь. — Это мой почерк, боже, сколько лет прошло. Это я легенду о браслете записывала со слов матери… Дайте вспомнить… вот и дата стоит, мне было четырнадцать… Легенда о браслете такая, — стала читать она: — «В нашем роду одна из женщин ни за что не хотела выходить замуж и рожать сына для продолжения рода. В нее влюбился торговец верблюдами, все ходил и умолял. Тогда прорицательница сказала: «Купи у меня этот браслет за большие деньги, не скупись, продай всех своих верблюдов и еще займи. А когда подаришь ей этот браслет и заставишь ее носить, не снимая, она полюбит тебя, и вы будете счастливы. Только одно условие: когда родится у вас сын и будет ему семнадцать, надо передать браслет дальше, чтобы и у других было счастье и сыновья для связи рода. Никогда, даже в самые черные дни, пусть никто не продает браслет — он будет нелюбим и проведет серые дни до скончания своего века…»
Все рассмеялись.
— Забавная сказка, — сказал дядя.
— Очень! Наивная!
— Таинственная. Глуповатая, — поддержали дядю.
— И ты все это записала в четырнадцать лет? — спросил отец. — Глупышка…
— А как я чувствовала! — взбодрилась мать. — Где-то у меня здесь, сбоку ума, сидела, оказывается, эта легенда. И потому-то, наверное, я так ловко сочинила для Каражан свою легенду. Какая память! А талант? Кто теперь скажет, что я сочиняю хуже нынешних писателей?
— Конечно, память, ведь четырнадцать лет это уже возраст… — глубокомысленно сказал дядя.
— Возраст любви, — сказала тетя и смущенно глянула на всех. — Глупых страданий, вздохов. Вот моя Савия сейчас… Или Амон, как мотылек, начинает жить лишь с полуночи…
Мать молчала, и ей почему-то сделалось грустно, будто что-то она хотела вспомнить, но не могла, какие-то ощущения…
— Может, в этой легенде что-то есть, — усмехаясь, чтобы не подумали, будто она верит предрассудкам, сказала мать. — Ведь бывало тогда… тайком от матери надевала браслет, и будто чей-то нежный голос… Так было оба раза… И она посмотрела на отца, он пожал плечами, как бы раздражаясь, и опустил глаза.
«Им, должно быть, совестно, что не любили», — подумал Сади.
— Таинственная, глуповатая, наивная сказка, — в последний раз, как бы подводя черту под всей этой историей, сказал дядя.
Да, действительно, история с сорока тысячами кончилась, и всем теперь казалось, что в доме всегда было так заведено — мать держала над всеми власть, будто отец всегда чувствовал себя в заточении. Что-то в отце надломилось, и он теперь творил истинно женские чудеса, стоя на кухне. Особенно ему удавались маисовые лепешки и маисовая каша. «Меня осенило, когда в мансарде разглядывал я маисовое зерно, пронзила тайна женской натуры», — признался он.
У Сади тоже перемены, но незначительные, в главном он шел, как по линии судьбы, — успешно окончил школу и продолжал учебу в институте. Только теперь ему было так же серо и скучно возле кувшина у мансарды, как и всюду дома: в летней комнате, в нижнем дворе… тоска какая-то…
Может быть, мы скоро узнаем еще кое-что интересное об этой семье, потому что мать, уверовав, что сочиняет она не хуже нынешних литераторов, села писать нечто вроде воспоминаний под личиной романа, спрятав себя, и своих близких, и даже ненавистного Сафарова под вымышленными именами: «Тридцать тревожных дней, или Легенда рода».
Сын как-то заглянул, начало было совсем как в настоящем романе: «Герои этого произведения, как и ситуации, составляющие его канву, целиком вымышлены. Любые аналогии, могущие возникнуть при чтении книги, следует объяснить чистой случайностью, как не зависящие от воли автора», — усердно переписала мать с какой-то книги это предупреждение.
Сын усмехнулся — все это так выражало то состояние неправдоподобия, полуправды, в котором все они еще недавно пребывали, то особое состояние, когда кажется, что жизнь прямо-таки выпячивает всю себя, чтобы быть запечатленной в романе. Мать ловко поймала «момент за хвост», чувствуя, должно быть, как быстро потом уходит эта полоса неправдоподобия, и опять начинается долгая, длиной почти в целую жизнь, правда…
1977
Превращения жизни
Тимур Пулагов родился в Бухаре в 1939 году в семье школьного преподавателя. В четырнадцать лет Тимур начал работать на обувной фабрике, затем в буровой бригаде геологов. Окончив Бухарский педагогический институт, учительствовал в сельской школе.
В 1964 году вышла первая повесть Пулатова ”Не ходи по обочине”, которую сам писатель считает еще ученической и не включал в последующие издания. В 1966 году появилась повесть «Окликни меня в лесу», которая принесла ему всесоюзную известность и по сию пору поминается критиками в ряду лучших советских книг о военном детстве.
В 1965 году молодой писатель был принят на двухгодичные Высшие курсы киносценаристов в Москве. И, пожалуй, на этом кончается то, что именуется биографией, и начинается писательская судьба, когда вехами жизни становятся уже не даты поступления и окончания, а вышедшие книги. Судьба, складывающаяся у Пулатова счастливо, поскольку он сравнительно много пишет, довольно часто издается и благосклонно, а то и восторженно принимается критикой. Но судьба трудная, потому что каждая его повесть заново вспарывает литературную целину, а это, как известно, дается совсем не легко.
Читая его повести в хронологической последовательности, видишь, как непросто проходило становление его таланта, как колебалась поначалу стрелка его литературных пристрастий и увлечений. Но уже давно и прочно он определился как крупный мастер со своим самобытным мировосприятием, своим этическим кодексом, своими любимыми приемами эстетического преображения реальности. Короче говоря, писатель со своим миром, миром сложным, оригинальным, многомерным. Не случайно ведь «Литературное обозрение» два года подряд, в 1978 и 1979 годах, отмечало выход его книг публикациями дискуссионных рецензий под рубрикой «С разных точек зрения», да еще сопровождая их своим, третьим, мнением. Впрочем, мнений в такой подборке могло быть еще больше — настолько непривычны, многозначны и глубоки его повести.
Попробую и я выразить свое мнение, не претендуя на его полную исчерпанность и бесспорность: ведь повести Пулатова подобны музыке — в них всегда существует то, что слышит благодарно один и не умеет расслышать другой, откликающийся зато на иные мелодические сочетания. Если можно так сказать, я предлагаю не опыт критического анализа, а опыт критической интерпретации, в которой место категоричного объяснения заняло воодушевленное истолкование.