Я натянул их. Материнский подарок был впору. И тут грянул телефон.
— Артур! Звоню из Шереметьева, — отчаянно кричал Левка. — Через пять минут иду на досмотр. Прошу тебя: не оставляй моих. Артур! Я тебе буду писать, можно?
— Конечно.
— Прощай. — Голос Левки дрогнул.
— Прощай. Желаю тебе! — Я медленно положил трубку и снова, как тогда на ночной остановке, увидел себя со стороны — на этот раз в одних трусах и перчатках стоящего в темноте комнаты.
«Да что это за жизнь?! — яростно думалось мне, в то время как кулаки в перчатках лупили во тьму, в пустоту, в ничто. — Друзья уезжают, ничто не складывается, годы уходят. Какая‑то ерунда да ложь изо дня в день, из месяца в месяц, год за годом, никому ничего не нужно. Надоело. Не могу. Хватит!»
«Что «хватит?, — думал я потом, стоя под струями душа, — что я могу сделать для страны? Даже для себя ничего не могу. Даже для Атаева».
Потом пил чай, перечитывал черновик своей статьи, а где‑то там, на заднем плане ума, всё время тянул на запад лайнер, в котором улетал Левка.
Статья не понравилась. «Полуправда, — презрительно думал я, — сам не заметишь, как втянешься в ту же игру. Хватит играть!»
Перешел в комнату, вытащил из секретера свою старенькую «колибри», вставил чистый лист и застучал по клавишам машинки.
Перепечатывая текст с черновика, выбрасывал одни абзацы, вставлял другие — и все о Невзорове, о круговой поруке эгоистов, пекущихся якобы о деле, а в конечном итоге — лишь о себе. Как бы доказывал Левке, летящему сейчас в самолёте, а может уже и прилетевшему (куда там они прилетают — в Вену, в Иерусалим?), что надежда не потеряна, пока есть такие люди, как Атаев, Нурлиев.
Оттого что в памяти сам по себе назойливо всплывал атаевский пистолет, оттого что тело помнило мерзкое охлопывание снизу доверху в аэропорту, всё больше наливался свинцовой, слепой яростью и в конце концов увидел, что вместо «Невзоров» напечатал фамилию своего собственного мучителя — «Гошев».
«Конечно, все связано, — подумал я, исправив ошибку, — везде одно и то же».
И сам почувствовал себя связанным.
Оконченная, перепечатанная статья лежала передо мной на столе — восемь страниц, сколотых скрепкой.
В окне, оказывается, давно стоял белый зимний день. Я погасил настольную лампу, взглянул на часы — четверть первого.
…Странно было набирать номер Левкиного телефона и знать, что его нет ни дома, ни в городе, ни в государстве.
— Мама спит, — тихим голосом ответила Машенька. — Дядя Артур, вы будете к нам приходить?
— Обязательно. С Новым годом тебя! Ты мне ещё станцуешь танец с веером?
— Опять? — печально удивилась Машенька.
Рассказывая ей о том, что собираюсь вставить этот танец номером в «Праздничное поздравление», снять её в кино, спохватился — ещё неизвестно, не зарубят ли всю затею, — но было уже поздно.
— Для вас, дядя Артур, я всё сделаю, — с готовностью ответила девочка. — А когда?
— Нескоро, — попытался я скорректировать свою ошибку. — Может, через месяц. Сообщу заранее. Привет маме.
О том, что наступила последняя фаза праздников, я понял, когда, едва успев положить трубку, услышал дребезг телефона.
— Слушаю.
— Это Артур? Артур, с Новым годом! Вы не забыли своё обещание? Говорит Гоша, Георгий Сергеевич, ну, насчёт марок, вы обещали поискать…
— Извините, забыл.
— А помните, что я сказал — забудете, непременно забудете. — Голос членкора был бритый, проодеколоненный, выспавшийся. — Тут есть такой проект: в четыре к нам на семейный обед и на весь вечер приедут Паша и Нина, они только что звонили. Сделайте мне удовольствие — захватывайте марки и прикатывайте тоже.
— До того вам хочется марок?
— Хочется! Это моя страстишка. А у вас разве нет никакого хобби?
— Не знаю…
— Итак, мы без вас не садимся обедать. Помните, где я живу? Дать адрес? — продолжал давить членкор.
— Ну давайте.
Только записав адрес, я понял, что заезжал к Гоше в тот самый дом, где давным–давно, до войны, с матерью был в гостях у бритоголового командира, впоследствии расстрелянного как «враг народа».
Жизнь снова зачем‑то закруживала по старым орбитам. Зачем? Пока искал дедушкин альбом с марками, телефон звонил беспрерывно. Отоспавшиеся знакомые поздравляли с прошедшим праздником. Они снова были озабочены тем, как провести вечер.
Альбом оказался втиснутым между книгами в заднем ряду на нижней полке шкафа.
Я много лет не раскрывал его и теперь, разглядывая страницы с радужными строчками марок, испытывал все усиливающееся чувство сожаления. Было не только жалко отдавать в руки чужого человека, пусть даже и коллекционера, семейную реликвию, принадлежавшую деду, тому самому, Анатолию Моисеевичу, имя и возраст которого так точно вычислил вчера медиум (кстати, только вчера о нём вспомнил, и вот — альбом!), жаль было всего, чем веяло от этих марок.