Я не успел долистать рукопись. «Мерседес» остановился.
— Прибыли. — Витька выключил зажигание, вопросительно глянул и неизвестно зачем сообщил: — Недавно на приёме в одном посольстве несколько выпил и ночью, едучи домой, решил заглянуть к Ильичу. Едва не врезался в Мавзолей. Как тебе на будущее такой способ самоубийства?
— А из пистолета в глухом кишлаке — нравится? — зло ответил я, отдавая рукопись. — Когда рядом семья, дети, и ты прав, и стараешься не для себя, а тебя довели, замучили, позорят перед земляками, грозят объявить сумасшедшим… Не так красиво, конечно…
— Знаю–знаю, я ведь прочёл, — отмахнулся Витька. Мы уже вышли из машины и стояли перед подъездом высокого дома. — Так ты идёшь?
Стало ясно, что я уже не нужен. Витька понял: поэма не произвела впечатления.
— Иду. Завез Бог знает куда и ещё хочешь оставить без пельменей?
Когда мы поднимались в лифте на самый последний этаж, Витька спокойно, взвешивая каждое слово, сказал:
— Почему, едва я тебя вижу или даже думаю о тебе, появляется сальерианский комплекс? Не бойся — не отравлю. Откуда это в тебе такая независимость, такая воля? Правда, она дорого тебе обходится, я надеюсь.
— Надеешься?
— Ну прости, оговорился, хотел сказать — полагаю. — Витька улыбнулся, лицо его сделалось страшным, воистину дьявольским. Словно на миг приспустили маску.
Я был уже не рад, что пришёл в эту мастерскую, где стояли ширмы, мольберты, пандусы, кресла, зеркала, свисали занавеси, ткани; на стенах в рамах впритык висели картины в высшей степени странного содержания. На одной из них — огромной, от потолка до пола — был изображён сам хозяин мастерской Жора, который в данный момент доставал из лоджии замороженные пельмени.
На полотне массивный Жора стоял в облачении православного священника, но с царской короной поверх кудлатой головы. В одной руке он держал тщательно выписанную бутылку «Столичной», в другой — пластиковую сумку с надписью «Мальборо».
Дранов отправился куда‑то за ширму звонить по телефону, а я, оставшись один, продолжал рассматривать картины.
Вечерний пляж на фоне крымской Медведь–горы был полон совокупляющихся парочек. Даже в небе тем же занимались два ангела…
— Осваиваетесь? — из‑за занавески с грудой тарелок в руках вынырнула ещё молодая, миловидная женщина, но что‑то угасшее, серое сквозило во всём её облике. В углу рта дымился окурок сигареты. — Сначала не нравится, потом привыкают. А вон там мы все, поглядите.
На большой картине было изображено двусветное помещение с лестницей, ведущей сверху, с антресолей. Все ступени лестницы были полны людьми. Расхристанные девицы, одна из них голая, сидели на коленях бородатых, длинноволосых мужчин, держащих в руках кто стакан, кто вилку с закуской.
Внизу, у подножия лестницы, с группой явных иностранцев стоял Витька Дранов, а сверху, с антресолей, на них смотрела одутловатая старуха.
— Что за сборище? — спросил я хозяина мастерской, который волок мимо меня таз, полный мёрзлых самодельных пельменей.
— Салон. Толкаем за рубеж свои шедевры, — провозгласил Жора. — Двигайте лучше на кухню. Пока не поднялись остальные, покажу Дранову, что нагрёб на Севере.
В кухне возле длинного деревянного стола на лавке красовался старинный, кованный жестью сундучище. Витька уже стоял над ним, нетерпеливо дёргал замок.
— Погоди. — Жора поставил таз на стол, вынул ключ из кармана джинсов.
Крышка сундука была откинута, сверху лежала большая икона Богородицы в окладе, густо усеянном крупным жемчугом. Витька перекрестился, взял её.
— Это мне. В уплату долга.
Жора хотел что‑то возразить, но, глянув на меня, махнул рукой.
Сундук был доверху полон икон, серебряных крестов, трёхстворчатых складней, старинных эмалей…
Я повернулся, прошёл через мастерскую в переднюю, надел пальто и вышел.
Сверкает май. На чужой даче склоняюсь в огороде над пышной грядкой, сажаю вместе с хозяевами семена огурцов. Мне удивительно, что в каждом семечке содержится будущее растение — с корнями, стеблем, листьями, множеством цветков, плодов и в них опять семена.