— Дядя Артур, а вы меня сегодня не завели! — подошёл ко мне Игоряшка.
— В самом деле. Возьми вот, угощайся. Не лекарство — аскорбинка с глюкозой, витамин.
Я раздал детворе все таблетки, «завёл» Игорька, а заодно и остальных.
— Что это вы с ними делаете? — подозрительно спросила Зиночка, пробегавшая по коридору с ведомостью в руках.
Я ничего не ответил.
— Мистику какую‑то развёл, — злобно пробормотала она.
…Теплая, погруженная в предзакатный сумрак безлюдная улица, круглая площадь с аркадами — сегодняшний сон, в который так безуспешно пытался вернуться утром, все‑таки всплыл… Давно уже не снилось это место, где душе так вольно, так спокойно.
«Где это? Что это? — думал я, возвращаясь в павильон. — Зачем оно повторяется? Как насмешка».
В павильоне опять горели все приборы, он был перегрет, душен.
— Что происходит? Ведь сейчас войдут дети.
Подошла Наденька.
— Лаборатория выдала первый материал. Он уже в монтажной. Посмотрим после работы?
— Конечно.
…Игоряшка упал минут через двадцать после того, как снова начались съёмки. Повалился навзничь в тот момент, когда из руки его вылетала модель красно–жёлтого планера.
Фонограмма гремела: «Кто привык за победу бороться, с нами вместе пускай запоет…»
Я кинулся из‑за камеры, поднял его, крикнул:
— Вырубить свет, звук, включить всю вентиляцию, воды!
Еще продолжали стрекотать камеры. Еще планировали в воздухе модели.
Запрокинутое лицо Игоряшки было синюшно.
— Воды! Врача! — снова крикнул я в наступившей наконец тишине.
— Воды в павильоне нет, — раздался голос оператора.
— Дуйте, дуйте ему в лицо! А я в медпункт. — Надя бросилась было к выходу из павильона. Но путь ей преградила Зиночка.
— Не сметь без администрации вызывать врача!
Наденька попыталась увернуться, но Зинаида Яковлевна вцепилась в неё, завизжала на весь павильон:
— Сначала акт! Акт! Воображают тут о себе всякие, заводят детей словно часы, черт знает что! Да это уголовное дело!
«Звезды, ну где же вы, звезды?» — в отчаянии подумал я, выбегая из павильона с ребёнком в руках. И в тот же миг перед внутренним взором над студией, над Москвой раскрылся чёрный космос, играющий мириадами звёзд.
И вновь неведомая победительная сила вошла в меня.
Под этими звёздами положил Игоряшку на холодный пол в коридоре у газировочного автомата. Подставил стакан, нажал кнопку и, когда стакан наполнился шипучей жидкостью, с размаху выплеснул её в лицо мальчика.
Тот открыл глаза.
Просыпаюсь в восемнадцать лет ранним летним утром. Перед зарядкой, перед душем можно позволить себе минуту вот так, бездумно полежать, глядя в сияющее небо.
Хорошо помню: руки закинуты за голову, окно прямо против меня. Бездумно. Безмятежно.
Но вот в заоконном пространстве образуется, приближается прозрачная, сотканная из голубого и золотистого света фигура человека.
На нём что‑то вроде хитона, ноги в сандалиях. Он проходит по воздуху сквозь стекло окна, наискось пересекает комнату, вдруг на какую‑то секунду поворачивает ко мне измождённое лицо, наши взгляды встречаются.
Невыразимая словом, горячая волна окатывает меня изнутри.
А человек уже исчезает в стене, там, где висит карта земных полушарий.
— Хреновые твои дела, Крамер, — говорит знаменитый поэт, тот самый, благодаря которому я попал в Литературный институт. Он гоняет ногами футбольный мяч по ковру своего кабинета, по холлу, по всей квартире. Я молча следую за ним, слушаю с бьющимся сердцем. — Прямо скажу, хотят тебя, космополита, выпереть. Взят после школы, жизни не знаешь, и тому подобная фигня. Да ещё Крамер. Сам подумай. Ты не кисни. Пока что я тебя отстоял, добился, чтоб послали на практику изучать эту самую жизнь. Так что шпарь в институт, оформляйся. Поедешь на июль и август в город–герой Сталинград, поработаешь в областной газете. Может, и в самом деле полезно, шут его знает? Николай вот услал Пушкина на саранчу, а тот «Цыган» сочинил и ещё кое‑что!
Перед отъездом захожу в парикмахерскую, зачем‑то прошу сбрить наголо густые юношеские волосы и вот в таком диковатом виде, без кепки появляюсь под знойным солнцем Сталинграда.
Для начала меня усаживают в отделе писем. Отвечать авторам присылаемых стихов и прозы. Стихов больше, чем прозы. В сущности, сплошь стихи. Сплошь — борьба за мир («Да неужели вы и в самом деле думаете, что боретесь за мир, сочиняя эти вирши?»). Стихи о берёзках (а почему именно о берёзках, а не о тополе, сосне, липе?), стихи об отгремевшей войне с обязательной рифмой «пламя — знамя», стихи о стройках — «Восстановим страну из развалин, как велит нам великий Сталин».