— Здесь бабка Шура живёт. Постучись — пустит, — говорит шофёр, тормозя возле покосившегося плетня. — А я сдам в эмтээсе солярку и обратно.
— Спасибо.
Денег он не берет. И отъезжает, лишь убедившись, что маленькая сухая старушка впустила меня в хату.
Бабка Шура зажигает керосиновую лампу — трёхлинейку, ставит на стол банку с простоквашей и миску, где лежит несколько холодных картофелин.
— Хлеба нет, — горестно говорит она, поглядывая, как я расправляюсь с ужином. Потом показывает на ветхую лестницу: — Там сено.
Взбираюсь наверх, располагаюсь на сене, свежем, ещё пахнущем степью.
Неведомая церковь не выходит из головы. Я только что окончил первый курс, на четвёрку сдал древнерусскую литературу, и лавры Мусина–Пушкина, открывшего «Слово о полку Игореве», теперь не дают мне уснуть. Внизу кто‑то тяжко и мощно вздыхает. Я замираю. Потом догадываюсь, что там в хлеву, наверное, спит корова. И засыпаю тоже.
Глава пятнадцатая
Я сидел в цокольном этаже студии, в одной из тесных монтажных, и занимался сборкой фильма.
После случая с Игоряшкой не мог заставить себя доснимать номер. Это сделал на следующий день оператор. Он же со своими наездами–отъездами снял детские рисунки на тему «Космос».
То ли действительно сыграл роль визит Витьки Дранова, то ли незримые тучи сгущались медленно, но пока меня никто не трогал.
Из всего процесса создания кинофильма единственное, что по–настоящему захватывает, — монтаж. Даже скудный материал маленького «Поздравления» давал почти неограниченные возможности для эксперимента, для творчества.
— Монтировать! Да это же дело, равное Господу Богу! — сказал я в сердцах монтажнице Люде, которая сразу предложила, не мудрствуя лукаво, за одну смену склеить номера вперемежку с рисунками, подложить фонограмму и досрочно сдать «Поздравление» худсовету. — Есть у вас какие‑нибудь другие дела — идите делайте их. И сегодня. И завтра. А я как‑нибудь справлюсь сам.
Люда для вида скорчила обиженную гримасу, показала, где, в каком порядке лежат в жестяных коробках дубли и фонограммы, и упорхнула.
Я вынул из коробки первый ролик плёнки, приклеил раккорд, зарядил в аппарат, нажал ногой педаль под монтажным столом. Передо мной на маленьком экране возникла Машенька. Это оказался сплошь крупный план. Одно только лицо кружащейся в танце девочки. Оно было грустным. Ни лучистых глаз, ни милой пробуждающейся женственности, невинного детского кокетства — всё, что было столь заразительно тогда, у них дома, всё исчезло.
Я должен был это предвидеть. Ведь Левка, её отец, её папа, уезжал, уезжал навсегда — какое тут веселье! Добросовестность, старание — больше ничего, никакой эмоциональной информации дубль не содержал. Это был режиссёрский брак.
Я посмотрел ролики со средним и общим планами танцующей девочки. Их ещё можно было пустить в дело.
Склеив наиболее выразительные кадры из этих роликов в одну монтажную фразу, запустил их под фонограмму цыганского танца, и тут пришло в голову, что для начала можно использовать и крупный грустный план. Отрезал часть этих кадров, подклеил скотчем к основной ленте. Снова запустил её под фонограмму.
— Артур, можно посмотреть, как вы работаете? — в монтажную вошла Наденька.
— Пожалуйста.
— Давно хочу спросить: откуда взяли вы эту прелестную девочку? — спросила Наденька, усаживаясь рядом и глядя на экран.
— А она не кажется грустной? — Я запустил ленту сначала.
— Если и есть грустинка, то в ней вся прелесть.
— «Грустинка»! Ох, Надя, не люблю этот словарь. Из передачи радиостанции «Юность»… А что, если подложить сразу после этого плана рисунок «Парящие звёзды» и положить на него звуки танца?
— Вы же хотели вставлять рисунки только после каждого номера.
— Мало что хотел. Давайте попробуем! — Я люблю ломать собственные замыслы, приходить к новым решениям.
С помощью Нади проработал весь день и в результате вчерне смонтировал два номера.
— Только два?! — ужаснулась забежавшая в конце смены Зиночка. — Если в таком темпе, когда же остальные пять?! Монтажную послезавтра забирает другая группа. А вы тут сидите вдвоём, неизвестно чем занимаетесь…
— Зинаида Яковлевна, я вообще не желаю с вами разговаривать после случившегося с Игоряшкой. Можете идти к своему Гошеву жаловаться, но пока я здесь — запрещаю переступать порог монтажной.
— Ах, вот как?! — Она грохнула железной, окованной дверью.
— …А мне казалось сначала, что вы ей нравились, — сказала Наденька, когда мы вышли в огни раннего зимнего вечера. — В конце концов, таких, как она, жалко. По–моему, не стоит так сурово…