— Ты ещё раньше знала, что мы приедем сюда?
— Хочешь сказать, откуда я была уверена, что ты захочешь поехать со мной, да? Так вот, не была в этом уверена, признаюсь тебе. Помнишь, когда я позвала, и ты второй раз приехал, и мне было очень плохо, а ты, ты даже не поцеловал, ушёл, помнишь?
— Аня, но ведь тогда…
— Не надо. Не надо об этом. — Она стояла в накинутой на плечи дублёнке с поленьями на руках. — Вот, пожалуйста, подкладывай в печку, а я возьму из багажника сумку с продуктами.
— Аня, ты тоже прости меня. Пойми. — Я принял поленья.
И вот теперь, когда были заняты руки, она сняла с меня кепку, отбросила куда‑то, погладила по голове, потом притянула к себе.
— Дурачок, я всё понимаю, ты просто порядочный человек, а мы, женщины, отвыкли.
Она вышла.
Я сидел на низком табурете перед печью, подкидывал поленья, смотрел на огонь… «А ведь как обмануло предчувствие. Тогда, уходя от неё, был убеждён: больше не увижу… И вот я тут. И все сейчас будет. Как в кино, как в романе».
Стукнула дверь.
— Не оборачивайся. Пожалуйста, не оборачивайся, ладно?
За спиной звякнула посуда, что‑то шелестело, чиркали спички, снова звякало. Потом стало тихо. Но вот послышались шаги. Ближе, ближе. Теплые руки обняли, подняли с табурета, развернули.
Анна Артемьевна стояла передо мной в чёрном платье, в туфлях на высоких каблуках.
Я рванулся к ней, но Анна отступила, оттолкнула.
— Подожди, подожди! Неужели ты так не чуток, что не понимаешь? Я вот переодевалась для тебя, а сама думала, как это все, наверное, пошло в твоих глазах — свидание, дача, баба, которая привезла тебя на машине. Словно какое‑нибудь австрийское кино! Все это ужасно, милый, ужасно.
— Но почему австрийское? — проговорил я, поражённый тем, что она уловила мои мысли, и добавил: — А знаешь, ты сказала — и я тебя за это ещё больше люблю.
— Давай ужинать, — перебила Анна.
На столе на белой скатерти в шандале горели свечи, освещающие два прибора, бутылку с вином; рюмки, тарелки с красной рыбой, нарезанным сыром, лимоном.
— Надеюсь, ты голоден?
— Очень.
…Я проснулся среди ночи оттого, что показалось, будто рядом кто‑то ходит. Но нет, Анна спала рядом. Это потрескивал, согреваясь, дом.
Повернул голову, посмотрел на печку. Дырочки чугунной дверцы то наливались малиновым жаром, то гасли. Вдруг наплыло — вспомнилось раннее детство, довоенный дом во Втором Лавровском, печка–голландка…
Подумал, что, наверное, нужно подложить дров, и только хотел встать, как нежная рука обняла за шею, притянула.
— Со мной, — сонно пролепетала Анна. — Всегда со мной.
— С тобой, — проговорил я и тоже обнял, не выдержал, стал яростно целовать плечо, груди…
Потом, откинувшись, она вдруг спросила:
— Тебе в самом деле хорошо?
— Очень.
— Тогда что тебя беспокоит?
— Ничего.
— Но я чувствую. У тебя завтра что‑нибудь срочное в городе?
— Единственное — мать наверняка очень волнуется. Здесь, конечно, нет телефона?
— Вот видишь, я же знаю, чувствую тебя. Но всё будет хорошо, теперь спи спокойно.
Засыпая, я подумал: недавно кто‑то тоже говорил: «Всё будет хорошо». Но кто говорил, так и не вспомнил.
…Сквозь неплотно задёрнутые шторы било солнце. Какое‑то мгновение лежал, хлопая ресницами. Вдруг ощутил: Анны нет рядом. Приподнялся. Ее не было и в комнате.
Встал, подошёл к окну, раздвинул шторы и зажмурился. Слепило солнце, слепил снег. Это было торжество весны света.
Вышел в сени, где висел рукомойник, увидел дверь в соседнюю комнату, приоткрыл её — пусто.
Тогда толкнул другую, обитую войлоком дверь, шагнул на крыльцо. Машины не было.
Лишь вернувшись в тепло комнаты, увидел на зеркале, висящем в простенке между окнами, помадой выведено: «Доброе утро! Поехала на работу. Буду к восьми. Целую тебя. Не скучай».
Странно было видеть себя, взлохмаченного, сквозь эти красные буквы.
На прибранном столе стоял прибор для завтрака, термос и тут же на виду демонстративно лежала, раскинув уши, пыжиковая шапка… Я надел её, вдохнул тонкий аромат духов. Потом снял, бережно повесил на гвоздь в стенке. Зверски захотелось есть, как давно не хотелось. Но сперва я умылся холодной водой из рукомойника, причесался, провёл тыльной стороной ладони по щеке и понял: к вечеру буду совсем небритым.
В термосе оказался горячий кофе, в холодильнике были масло, сыр, яйца, вчерашняя красная рыба.
Позавтракав, решил пойти поискать магазин: нужно было, по крайней мере, купить свежего хлеба. Да и парикмахерскую не мешало найти. Взял с тумбочки часы, чтоб надеть на руку, изумился — пять минут двенадцатого… Так поздно я ещё никогда не вставал.