Бульдозерист останавливает машину так резко, что она аж подпрыгивает. Нож бульдозера в десяти сантиметрах от ног парня в треухе.
– Ты что, сдурел? – орет бульдозерист, выскочив из кабины на гусеницу.
Парень в треухе подбегает к бульдозеристу и, подпрыгнув, бьет его по щеке. Бульдозерист спрыгивает на землю и спрашивает:
– Ты что ж дерешься?
Веснушчатый в треухе, отдышавшись, вытер пот:
– Кирпич шестьсот рублей стоит за грузовик, понял, дурень? Я тебя руками просил помочь, а ты, как чумной, с ножом на кирпич полез...
Бульдозерист – здоровенный парень, на голову выше веснушчатого своего обидчика, стоит сбоку не двигаясь, а потом вдруг, смутившись, машет рукой, залезает в кабину и уезжает.
Я подхожу к веснушчатому и предлагаю:
– Давай помогу.
Парень кивает головой, и мы начинаем работать вдвоем. Потом я спрашиваю его:
– За кем кирпич записан?
– Не знаю, – отвечает парень, – важно, что ли, за кем? За мной, за тобой, за ним, – кивает вслед ушедшему бульдозеру, – один черт, наш он, кирпич-то. А знаешь, сколько машина стоит?
– Знаю, – отвечаю я, – шестьсот рублей.
– Не-е, – поправляет меня парень, – пятьсот. Это я ему для стыда большего сказал. – И парень весело смеется, вытирая пот со лба и с носа.
...Кошурниково. Полдень. Прозрачный перезвон капелей. Веснушчатый парень в треухе перетаскивает от дороги к фундаменту нового дома кирпич, который он считает своим и за который может дать пощечину, потому что кирпич все-таки общий.
Провожают здесь зиму расплесканным будоражным весельем. Жгут громадные шипучие костры, ходят из дома в дом семьями, вкусно едят, поют, радуются весне, которая пока что угадывается только в середине дня, когда солнце плавит прозрачные сосульки.
Масленицу меня пригласил отпраздновать Иван Ковалев, главный инженер тоннельщиков.
В тот вечер я познакомился со многими его друзьями. И что греха таить – разные люди по-разному праздновали масленицу. Были и такие, кто к концу вечера и лыка вязать не мог, переусердствовав в количестве поднятых тостов во здравие красавицы весны.
Человек, сидевший рядом со мной за столом, высокий, очень спокойный. На голове у него – фронтовые шрамы, а уши оттопырены – и в этом что-то неизбывно детское и в то же время задиристое. Человек этот веселился вровень со всеми, пел голосистей, задушевней многих, шутил так, что все мы смеялись до упаду, он умел вовремя положить свою руку на руку товарища, чрезмерно тянувшегося к чарке, он был неким стержнем нашего праздничного стола. Это чувствовалось, и поэтому все к нему тянулись, а он шутил, веселился, пел, рассказывал великолепные истории – словом, по определению Зураба Топурия, был самым настоящим тамадой.
В конце вечера я спросил Ивана Ковалева:
– А кто он?
– Меч, – ответил Ковалев. – Наш бригадир коммунистического труда. Он и там такой, – Ковалев кивнул головой туда, где рыли Каспинский тоннель. – И здесь, – он показал глазами на стол, – Меч – всюду Меч.
На следующий день я видел, как Меч руководил бригадой. Его работа была также весела, спокойна, тщательна и добротна; он был здесь таким же, как и вчера за праздничным столом.
...Это очень здорово, но, к сожалению, так бывает не всегда: глядишь, на работе человек орел, а за праздничным столом – мокрая курица.
А Михаил Меч, как здорово сказал Ковалев, – всюду Меч: и в радости стола и в радости труда. Здорово это? По-моему, очень.
...21 января 1960 года. В Кошурниково ударил мороз. 54 градуса ниже нуля. Воздух густой, стылый, аж трещал, единоборствуя с холодом. Мороз властвовал в Кошурниково: на улицах не было ни одной живой души, все сидели в домах около печек, раскаленных докрасна. Топили беспрерывно, дрова катастрофически шли на убыль. К завтрашнему дню могли остаться без дров столовая, детсад, ясли, клуб, общежитие.
Первым из дому вышел секретарь комсомольского бюро, мастер Михаил Воротников. Он не бежал по улице, чтобы люди не подумали: «Сдрейфил секретарь». Он шел неторопливо и спокойно. Перед входом в общежитие он задержался и немножечко дольше, чем нужно было, отряхивал веником валенки. Потом он пошел к ребятам и сказал:
– Сегодня никто не работает. А дров в поселке с гулькин нос. Если завтра будет такой же мороз, дров не останется вообще. Кто пойдет в тайгу добровольно?
Ребята неторопливо закурили, покашляли, быстро посмотрели друг на друга. Первым поднялся член комитета комсомола тракторист Эдик Зайков. За ним поднялись остальные. Никто не говорил красивых слов о мужестве. Вообще никто ничего не говорил. Просто вышли из дому, сели в машину и поехали в тайгу и заготовили дров. И в яслях, в клубе, и в столовой было и завтра тепло так, как будто никакой пятидесятиградусный мороз не рвал воздух, не ломал стволы деревьев и не делался сухим и хрустящим, как пережженный, черный сухарь.