У речки таежная марь. Болото. В кустах кое-где еще сереет снег, присыпанный хвоей. Много павших деревьев. Болотистая почва непрочная, корнями за нее не уцепишься. Вымахает дерево чуть повыше других, и ветер безжалостно валит его с ног.
Всюду вода. Вода и вода... Зеленая, покрытая болотной слизью, белая, как молоко (настоянная на глине), желтая, как жидкий кофе, черная, как солярка, и, наконец, обыкновенная, прозрачная. В горах что-то хлюпает, сопит, урчит. Падают с гор мощные потоки, разбиваясь о камни.
Ребята, ссутулившись, втянув головы в плечи, молча поплелись за бригадиром, остановились на секунду у сплошной стены леса и, как в холодную речку, нырнули в мокрую тайгу. Ветки набухли, всю ночь собирая влагу, и при малейшем прикосновении к ним, как из ушата, окатывали холодной водой. Стоило ли сушить спецовку, если за несколько минут опять промокли до последнего рубчика.
Семен разбил бригаду на три группы – одна валила лес и вывозила его на трелевщике, другая готовила на берегу детали будущего моста, пилила и тесала бревна, третья долбила скалистый берег.
Антоша Шабашник и Венька пилили помеченные Семеновыми засечками деревья, а Игорь с Проньшей обрубали с них сучья. Потом длинные «хлысты» – деревья без сучьев – цепляли тросами с крючьями на концах к Валькиному трелевщику и тот волок их через бурелом и густые заросли кустарника на строительную площадку.
А дождь лил и лил. В глубокий распадок, по которому протекала речушка, ветром набило столько туч, что казалось, будто ребята копошатся в темном промозглом подвале, с потолка которого, не переставая, сочится вода.
Работали молча. У Проньши от мокрой рубахи, плотно обхватившей тугое тело, валил пар.
– Ты поглядывай, парень, по сторонам-то! – то и дело предупреждал он Игоря, лазившего с топором по бурелому. – Видишь, какие поторчины кругом!
Сухие обломанные сучья деревьев торчали всюду, как острые пики: споткнешься –пропорет насквозь.
– Тут надо с оглядкой, – наставлял Проньша, тюкая топором.
Этот добродушный краснощекий парень все больше нравился Игорю, покоряя его своей заботливостью. Таким внимательным Проньша был ко всем. «Наш инспектор по технике безопасности» – звал его Венька.
Савостин появлялся то в одном, то в другом краю лесосеки и, поддерживая этот самый темп, неистово сокрушал бревна. Он все успевал видеть: как идет на берегу распиловка, как валят деревья и как возят их, – будто кто подсказывал ему, куда следует заглянуть, чтобы подтолкнуть ребят, взбудоражить, поднять у них настроение. Обижаться на него никто не мог, он сам ворочал бревна, как дьявол.
...Вскоре начальник стройпоезда и оператор подъезжали к лагерю бородачей. Трактор забрался на увал, и перед ними открылась зеленая поляна, на которой белела палатка. В зарослях низкорослого кустарника, разбросанного тут и там пышными шапками, урчала речушка, скрытая каменистой грядой. Над ней возвышался мост, скобой сомкнувший берега. На белых свеженьких перилах восседал Венька Лучинецкий с удочкой в руках, дымил сигаретой и беспечно махал ногами.
– Уму непостижимо! – сказал начальник, рысцой взбежал на мост и, как бы пробуя его прочность, несколько раз притопывая, прошелся по нему из конца в конец, потом остановился и пнул зачем-то стойку перил.
Венька, с преувеличенным вниманием следя за удочкой, даже бровью не повел. Потом он уверял всех, что начальник трижды ущипнул себя за нос, чтобы убедиться, не приснилось ли ему все это.
Из палатки, приподняв полог, выглядывали, ухмыляясь, бородачи...
Глухо шумит тайга. Ветер сметает с кедров и елей сухую хвою, и, осыпаясь, она шуршит по туго натянутой палатке. Уныло журчит обмелевшая речушка, лениво булькаясь в своем каменистом ложе. Позвякивает тросиком медвежонок, таская его по гальке возле палатки. Он оказался на редкость проказливым, и ребята назвали его Негодяем: то сапог у кого-нибудь изгрызет, то кепку испортит, а у оператора даже резиновый наглазник с окуляра камеры уволок.
Раннее утро. Сопит во сне Гринька, по-детски причмокивая языком. Басовитые, раскатистые рулады выводит носом Савостин, по-богатырски раскинувшись на нарах. Проньша, будто забавляя ребенка, надувает красные щеки и тихонько выдувает воздух – пух, пух... На узком, «прищемленном», по словам Гриньки, лице Академика блуждает чуть заметная улыбка – на этот раз приснилось, должно быть, что-то приятное. Обычно он воюет и во сне, сердито мычит и дергается, расправляясь со своими призрачными врагами. Володя Киреев щурится от солнца, прячась под одеяло. Он спит у самого окна.