Олег предпринимал отчаянные усилия, чтобы трусливо не удрать с людских глаз.
Олега угнетало стойкое молчание людей. За весь день никто не упрекнул его, не выругал, не выразил неудовольствия, хотя он буквально на каждом шагу спотыкался о недоделки, которые должны были возмущать и дразнить рабочих. Он видел и слышал: промеж собой они и ругались, и возмущались, но стоило им заметить его, как они обрывали себя на полуслове. Дважды Олег сталкивался с Вареником, пытался заговорить – тот упорно избегал разговора, по-прежнему отводил глаза в сторону. Он догадывался, что Вареник предвидел то, что для Олега оказалось неожиданностью.
Как и утром, Олег отдал «пионерку» Елисину, а себя заставил сесть в ту же теплушку, в которой ехал утром. Он считал, что этим он покажет людям, что готов отвечать перед ними и за изнуряющую жару, и за скальную породу, о которую обламывались руки и черенки лопат, и за опоздавший обед, и за то, что многие из рабочих только сегодня взялись за кирки и заступы и у них не было никакой сноровки и натренированных мускулов. Одним словом, за все. Он считал, что так будет честно, благородно и справедливо.
В теплушке было душно, как в раскаленной духовке. Духота нагнеталась и сгущалась всеобщим мучительно стойким молчанием.
– Трудный день, – сказал Олег. – Завтра, может, будет легче? Может, спадет жара?
Он вроде бы говорил громко, но слова, словно высыхая на губах, звучали чуть слышно. Ему никто не отозвался, и он снова сказал:
– Может, спадет жара?
И на этот раз никто не обратил на него внимания. Тут он почувствовал, что волевой подъем, на котором он держался последние часы, оставил его. Как-то враз зверски заныли руки, спина, почти нестерпимо начали гореть ступни ног. Он присел. Ему захотелось выпрыгнуть из теплушки и лечь в тени на траву, которая представлялась ему пленительно прохладной, как галька, только что выброшенная со дна реки. Он закрыл глаза и снова подумал, не соскочить ли ему на самом деле. Но было лень даже пошевелиться.
– Все идет так, как нужно, – без тени сомнения сказал Елисин Олегу, дергая вверх-вниз молнию на его рубашке. И снисходительно добавил: – Что с них возьмешь в первый день? Это же плотники, маляры да штукатуры. Ари-ста-а-кра-тия!
– Без паники, – сердито крикнул бригадирам на вечерней планерке Ездаков и хлопнул кулаком по своему прорабскому столу так, что вздрогнули и звякнули трубками телефоны районной и внутренней связи. – Первый блин комом. Переоценили малость возможность, но... Наверстаем! Поднять руку, кто не согласен?
Никто не поднял.
Назавтра повторилось все снова: то же палящее, словно египетское, солнце, та же скала.
Весь день Олег ждал, что вот-вот случится перелом, вот-вот дело пойдет веселее. Однако никакого перелома не произошло. Итог дня, как и вчера, был плачевным. Настроение у всех было подавленное. Ездаков, который, как и Олег, надеялся на добрую перемену, к концу работы, прибросив результаты, имел похоронный вид. Только Елисин держался бравым молодцом.
– У тебя, Шапошник, – поучал он Олега, – хромает психологическая сторона. Нельзя так. Люди смотря на твою, извини, кислую рожу, и сами обращаются в простоквашу. Раз уж затеяли – нужно держаться.
Олег не отвечал ничего. Он думал и думал. Что теперь делать? Два дня прошло. А если и завтра и послезавтра будет так же? Перегон парализовал всю дорогу. Один только курагинский участок пропускает в месяц до трех тысяч вагонов. Девять-десять часов в сутки движение полностью перекрыто из-за перегона. В случае осечки на перегоне ничего хорошего не скажут железнодорожники. Весь расчет был на бросок, на удар, на темп. Попробуй теперь накали этот темп, если не получилось сразу.
...Вчера на вечерней планерке бригадиры единодушно настояли на перегруппировке людей. Решено было на каждый котлован поставить по три человека, а не по одному, как было раньше. Они должны будут работать посменно, без перекуров и роздыхов, не разгибаясь. Двое работают – один отдыхает. Так нужно было сделать с самого начала. Но, как говорят, всякое дело концом хорошо.
Вчера же и решили: во что бы то ни стало начать установку опор. Поставить хотя бы одну! В этом был не столько практический, сколько психологический смысл. Вот поэтому и вышел установочный поезд, хотя было ясно, что с утра и даже до полудня на перегоне ему делать нечего.