— Пусть даже что?
— Пусть даже мы бы потом никогда не встретились, пусть даже меня бы стёрло из истории, но вы… вы бы не жрали всё это дерьмо, понимаешь? — губы Брока дрогнули.
Баки во все глаза всматривался в лицо сидящего перед ним кающегося в чужих грехах демона, согласного лишиться всего, пусть даже и не совсем честно отобранного у судьбы, лишь бы подарить им со Стивом какое-то мифическое будущее, которого они и не знали, да и не хотели знать. Брок, имея возможность прожить рядом с ними те годы до всего пиздеца, тратил подаренные силы в попытке хоть что-то исправить.
— А что там теперь? — спросил Баки. — Что-то изменилось?
— Да… не знаю, — Брок вытянул из кармана мятую пачку, выбил сигарету и со вздохом отправил ее обратно. — Изменения не моментальны. Это как круги на воде. Бросаешь камень на середину пруда и ждёшь, пока до тебя докатятся перемены. Что-то изменилось, сам мир ощущается по-другому. И ты, и Стив.
— А ты? Ты никогда не говоришь, что это меняет для тебя, что это тебе стоит, будто это не важно.
— Не важно, — согласился Брок. — Цена вмешательства не важна. Память обо мне тоже не стоит всего этого. Малыш, мне главное вы, понимаешь?
Баки хотел бы возразить, тряхнуть Брока за ворот куртки, чтобы у него мозги встали на место, чтобы из глаз пропала эта опасная уверенность в собственных словах, в том, что он не важен, не нужен, но не успел. Баки дёрнулся к Броку, едва почувствовав, что тот начинает таять, отдаляться, едва услышал скрежет ключа в замке.
— Чем ты платишь? Ответь! Какова цена? — крикнул он в почти прозрачные губы, поцеловал зло, едва-едва ощутив ответное прикосновение.
— Жизнь, время моей жизни, — прошелестел в ответ слышимый только ему голос.
Горло вновь сдавило болезненным спазмом, будто по щелчку вернулась изматывающая головная боль. Баки не понимал ничего вокруг, не хотел понимать. Камера кружилась перед глазами, свет больно резал чувствительную сетчатку. Он кричал, вырывался из чьих-то рук, звал Брока, умолял его вернуться и объяснить, не пугать незавершенностью фразы, дать хотя бы призрачную надежду на возможность встречи. Пусть он будет роботом, ничего не чувствующим механизмом с минимальным набором функций, только бы помнить, знать, что Стив и Брок есть, только бы они были.
Холодный хирургический стол под спиной уже не казался таким пугающим, как в первый раз. В груди у Баки горело от предчувствия, что вот-вот случится что-то непоправимое, то, после чего он больше не будет собой, ничего не будет.
— Вводите препарат и готовьте подопытного к вскрытию, — гаркнул кто-то по-немецки.
Баки лишь мотнул головой. Он не задумывался над тем, почему понимает незнакомый для себя язык, что в вену входит слишком толстая игла, он лишь чувствовал, улавливал обострившимся обонянием знакомый запах табака и туалетной воды, ощутил вдруг успокаивающее прикосновение к запястью, распахнул глаза и…
— Баки, — Брок наклонился над ним почти к самому уху. — Молчи и слушай. Сейчас я введу тебе сыворотку. Будет больно, очень больно, но ты справишься, я знаю. Хочешь, кричи, но главное — ты должен не забыть самого себя, понял? Не уплыть, не потерять сознание, ты должен оставаться здесь! И… — Брок обернулся через плечо, глянул на кого-то слишком зло, готовый растоптать, уничтожить за всё что тут происходило, но вновь взглянул на Баки и коснулся его губ своими губами, лишь намечая поцелуй. — Я люблю тебя, малыш.
Белая хирургическая маска закрыла половину лица. Баки мог только всматриваться в желтые глаза и верить, отчаянно слепо верить, что так и нужно, так правильно, и именно это поможет. Он старался не думать о цене, о боли, расцветающей, распускающей огненные лепестки боли в месте укола.
— Прости ме… малыш…
Баки не понимал, не слышал больше Брока из-за мерного биения барабанов в голове. С каждым ударом в теле ломалась, выкручивалась, плавилась новая кость. Он, кажется, всё же орал, бился, зажатый креплениями, молил непонятных, неизвестных ему богов, чтобы убили, закончили агонию, вернули обратно в ад камеры, все, что угодно, но только не это, только не выматывающая душу боль. Баки проклинал Брока, любил его всё так же сильно и полно, и точно так же ненавидел, не понимая, за что. Это и была плата за жизнь Стива, за их любовь и доверие? Демон хотел именно этого, чтобы он умирал мучительно, чувствуя, как жилы наматываются на раскаленное колесо, как рвутся сухожилия, перестраивая что-то внутри него, меняя, забирая всё человеческое, истирая в белое крошево вместе с памятью, вместе с чувствами и любовью.
— Я сержант Джеймс Бьюкенен Барнс, — раз за разом хрипло повторял он, чеканил каждое слово, будто стараясь выжечь его на истончающейся с каждым витком плёнке, вывести тонким стилом. — Я сержант…
Сколько он так лежал, вздрагивая от накатывающих волн жара и боли, сколько слепо смотрел в далёкий темный потолок, облизывал губы, беззвучно прося воды, сколько кричал, не произнося и слова, проклиная, ненавидя и любя одновременно, прощая и боль, и мучительную жажду, и собственный почти звериный ужас, Баки не знал. Он и себя-то почти не знал, почти не помнил ничего, кроме своего имени, личного номера и звания, не помнил, где он, как тут оказался и почему тело такое легкое. Не хотел помнить ампулу с голубоватой светящейся жидкостью, вину в желтых глазах и прикосновения сухих губ ко лбу.
— Баки? Господь всемогущий, Баки!
Баки мотнул головой отгоняя видение. Здесь не могло быть Стива, только не в этой преисподней, в удушающем смраде многоглавого чудовища, его главном логове. Здесь не было никого, кроме Баки и его тюремщиков, кроме таких же потерянных и никому не нужных душ. Здесь не было даже Брока.
— Баки, очнись! — совсем рядом взмолился Стив, протянул к нему руки, коснулся ладонью лба.
— Стив?.. Стиви…
Пока они петляли по пылающей обрушивающейся прямо им на головы лаборатории, пока прыгали сквозь огонь, стараясь уцепиться хоть за что-то, уворачивались от шальных пуль, Баки было не до рассуждений, не до рассказов, не до чего-то ещё, хотя на языке так и вертелись вопросы, и не только к очень сильно изменившемуся Стиву, но и к пропавшему с концами, Баки совсем не ощущал его присутствия, Броку, который не мог не знать, но молчал. Он смотрел на непривычно широкую спину Стива, не отрывая взгляда, шёл за ним как за путеводной нитью, за мигающей точкой своего личного радара, боясь отвернуться, снова лишиться всех ориентиров, потеряться и снова открыть глаза, обнаружив над собой всё тот же темный далекий потолок, а рядом ненавистных людей в белых халатах.
На первом привале все как один бывшие пленники повалились на мягкий мох, все ещё не веря в собственную удачу, в широкоплечего американца со щитом и громким званием. Кто-то вздрагивал от любого звука, кто-то нет-нет да щипал себя, зажмуривался, отсчитывал до десяти и снова оглядывался, кто-то тихо надрывно смеялся, те, кто покрепче, утешали товарищей, слепо бродили между деревьев, собирая хворост, хотя костра никто разводить так и не стал.
Баки сидел среди таких же потерянных, с разделённой надвое судьбой и новым днём рождения, смотрел на клочки ночного неба, проглядывающие сквозь высокие кроны, и бездумно водил пальцем по расплывшемуся на сгибе локтя синяку, отметины от инъекции какой-то дряни.
Стив подошёл неслышно, опустился рядом, плечом к плечу, незаметно для остальных притёрся бедром, сжал ладонь Баки, переплетая пальцы.
— Это я просил не говорить тебе, — начал он, не поворачивая головы. — Не хотел, чтобы ты и за меня переживал.
— Он…
— Он отговаривал, Бак, орал на меня, — перебил Баки Стив, со знакомым упрямством поджал красиво очерченные губы. Знал бы он только, как сильно Баки по нему соскучился, не стал бы тратить время на разговоры, а нашёл бы укромнее местечко и показал бы, на что способно его обновлённое тело. — Это он меня сюда привёл, в спину толкал. Баки, — Стив сильнее, почти до боли, сжал его пальцы, — я так боялся не успеть.
От того, как Стив его касался, в груди что-то предательски ёкало, сжималось от горечи, словно за сказанным было ещё что-то, что пока Баки знать не надо было, что-то, способное разрушить его только начавший обратно выстраиваться мир. Он чувствовал, что ему снова врут, недоговаривают, берегут потрепанные пленом нервы.