То, что сказал Анисим, не было для нее новостью, и мысли ее легко перенеслись почти на два десятка лет назад. На таком же сумеречном приволье сидели они под одной шинелью. Вместе с теплом от него исходил тогда густой запах махорки, пота, дешевого мыла — запах, в котором она чувствовала какую-то особенную, мужскую чистоту. Сильные руки его по-хозяйски, до боли цепко держали ее, словно в любой момент она могла вырваться и убежать. А она переживала восторг оттого, что была стиснута, придавлена и с замиранием сердца слушала, что теперь ее ждет после тревог и лишений долгой войны. «Научился я жить, Дуня, потому что всего навидался на свете. Все думал: только бы вернуться к тебе, а там я знаю, что делать!.. Все сделаем, все устроим! И себе, и детям нашим!..» Так он говорил. И верно: в первый год так принялся за работу в колхозе и дома, что совсем высох, почернел, оброс, — от ладного воина, каким вернулся, ничего не осталось… Только вдруг, словно надсадился, заболел. Может, действительно заболел, потому что засобирался к доктору в город… Ждала его долго. Не верилось: за тот год ни разу не сказал ей худого слова, а в сыне, казалось, души не чаял…
Поэтому и сейчас ждала, что расскажет Анисим о чем-то печальном и безысходном, что вынудило его тогда уйти. Отозвалась бы, поняла. А он… И если бы что-то осталось от той, первой, встречи, когда они сидели под одной шинелью. Дряхлый. Дрожащие руки прячет, словно боится ее тела…
— …А век короткий. Иные, однако, успевают пожить…
«О чем это он?» — прислушалась Евдокия, а в голове опять прошлое: «Вот и тогда заспешил. На другой же день раным-рано — в постели не могла удержать — схватил лопату. Воткнул ее на месте будущей землянки и со смехом сказал: «Для начала зароемся, Дуня, в землю. В глубокую оборону». Она тогда не спросила: «В оборону? От кого?» Зато сейчас спросила, громко, требовательно:
— И ты успел?
— Что? — не понял Анисим, потому что говорил уже о чем-то другом.
— Пожить.
— Что было, то было, — сбитый с мысли, не сразу ответил он.
А Евдокия неприятно удивилась своей недавней слабости, когда прижалась к груди Анисима.
— По делу приехал?
— О деле и говорю! — не скрыл досаду гость, поняв, что Евдокия почти не слушает его. — Ты вникай — и дело будет… Мечта у меня была: жить по-идейному. Ну… не забивать голову заботой о куске хлеба насущного, а чтобы она была свободной для всякой философии и скульптуры…
— Чего?
— По-интеллигентному, значит.
— Что-то по тебе неприметно.
— А ты не торопись. Я, что мог, сделал. Теперь речь о Матвее. Этой скульптурой занимался сынок одной моей знакомой. Ва-ажная дама! Стариной интересуется. А сынок ее, значит, — скульптурой. А почему?.. То-то!
— И ты туда же, за мадамой? — с издевкой спросила Евдокия.
— Она со мной не якшалась. Не по чину. Да мне это и не к чему!.. А если мой сын не хуже того жить может?
— Чудно́. — Но вспомнила Евдокия богатые подарки. — Денег что ли много нажил?
Анисим подумал. Решил, что настал момент сказать правду, неотразимей которой представить не мог.
— Тысчонок десять для сына есть.
Она, видно, не сразу сообразила. Даже привстала.
— Что?
— Что слышишь, — самодовольно усмехнулся гость. — Вот тебе и дело!
— Постой… — Она еще с трудом представляла названную сумму. — Мне, наверное, двух жизней не хватит, чтобы скопить столько. Страшно даже… Откуда?
— Деньги мои законные, Евдокия… Да не смотри на меня так! Не грабил, не воровал. О сыне пекусь.
— Откуда?
— Не утаю. — Анисим стал закуривать. Объяснил неохотно: — Специальность у меня по нынешним понятиям некрасивая, да я не брезглив, своим умом живу… Прослышу, к примеру, что у плохого хозяина старинная вещица имеется — книга древняя, иконка, из художества что-нибудь — я к нему. Иным все это хлам, иным — совсем наоборот: хорошие деньги платят. Церковным добром интересуюсь.
— Этим и пробиваешься?
— Этим… и прочим. Для Матвея живу… Вот и выходит: думал о вас.
Она помолчала, потом заключила с какой-то радостной уверенностью:
— Не возьмет он твоих денег!
— Глупая! Деньги всегда хозяина найдут, — убежденно сказал он и повторил: — Для сына живу.
— Мало радости ему от этого.
— Будет радость! Жизнь у него впереди. Поймет.
— Поймет ли?
— Поймет. Не сейчас — позднее поймет. Все кругом меняется, а человек тот же.
— Таких, как ты, не будет!
— То есть как? — Скорее тоска, а не удивление, послышалась в голосе Анисима. — Не поубивают же…