— Дома… Ночью вроде побитый пришел.
— О-хо-хо!
— Деньги, замечаю, большие завелись. А откуда?.. Боятся его…
— Боятся, язви их… — И уже о другом: — В воскресенье председательша гостей сзывает. Не велит с утра уходить.
— Посидим дома… Может, еще дождь будет.
К обеду выходили на дорогу. В это время с фермы возвращался трактор с прицепом — вез доярок в село. Стариков подбирали, подвозили прямо к председательскому дому. Прохор спешил к внучатам, под опостылевшую власть снохи. Данила брел к себе. Не заходя в свое неуютное жилище, устраивался на завалинке — то грелся на солнце, то перебирался в тень. Ждал Зойку.
Однажды — утро было мглистым, горизонт плотно обложили тучи, а все, что отражалось в спокойной воде, выглядело смолисто-черными тенями — к старикам подъехал на велосипеде незнакомец. Был он не молод, но, видно, от крепкого здоровья таскал велосипед по каменистым тропам в этот ранний час. Судя по спортивному костюму — из отдыхающих. Досужие, неуемные нынче эти отдыхающие. На машинах, на мотоциклах добираются до самых глухих мест, и деревенскому жителю уже трудно приметить впрок заповедное грибное или ягодное место. С каждым годом все более людными становятся кузьминские леса, берега тихой Каменки. Старикам, привычным к простору и покою, все теснее кажется мир.
Вот и неизвестный не проехал мимо в это неурочное время.
— Здравствуйте.
Прохор только недовольно покосился, но слепой ответил доброжелательно:
— Доброго здоровья.
Человек навалился на велосипед и замер. Видно, и ему было знакомо и приятно неподвижное созерцание поплавка.
Но рыбу словно заколдовали: клев прекратился. Прохор заскучал еще и оттого, что тяготился присутствием постороннего. Шумно вздохнув, неожиданно спросил слепого:
— Сегодня Серафима-великомученица. Аль забыл?
— Серафима? Согрешил, Прохорушко.
— Ты, Данилка, не кайся, — проворчал приятель, — притворство это. Памяти нет, значит, и греха нет перед господом.
— Остер на язык-то!
— А хоть бы и так… Попросил вчера у председателя на четвертинку — не уважил. Да мы привычные — и так помянем.
Он достал из узелка пирог, разломал его, сунул кусок в руку слепому.
— С грибами пирог. Любила Серафима грибы собирать.
— Царство ей небесное, — перекрестился слепой.
— Это уж непременно… А сыну — что? Водка, говорит, вредная. Учит меня, сукин сын!
Прохор обернулся к незнакомцу.
— Кто таков?
Тот сдержанно улыбнулся.
— Из здешних.
— Теперь все здешние.
— Нестеров. Дмитрия Нестерова сын.
— Митькин? Диво!.. Это того, что в германскую?
— То был дед. Того, что в Отечественную.
— Как же… помню. Как звать?
— Иваном.
— Ванькой, значит. — Старик с любопытством оглядел незнакомца. — Нестеров и есть. Вылитый Митька… В начальниках ходишь?
— Пожалуй, — неопределенно ответил Нестеров, полагая, что, с точки зрения Прохора, иным быть не мог.
— Теперь все в начальниках. Мой Петька с войны, после ранения, в председателях ходит… А у тебя какой интерес к нам?
— Давно не бывал здесь.
Нестеров положил велосипед, подсел к старикам. Прохор недовольно проворчал:
— Ты на нас, Ванька, время не трать. Интересу в нас мало.
Слепой упрекнул:
— Не гони, Прохорушко, доброго человека.
— Я и не гоню. Пускай… Ты, Данилка, ешь пирог-то.
— Успею еще.
Но, видно, в присутствии нового человека не мог молчать Прохор. Спросил невпопад:
— Сегодня Серафима-великомученица. Не слыхал?
— Не слыхал, — усмехнулся Нестеров.
— Оно и видно… А была еще одна Серафима. Не поделили мы ее с Данилкой… — Старик на миг задумался. Подобрев, предложил: — Ты, Ванька, тоже попробуй пирога.
— Спасибо, сыт.
— Дело твое… Сыт!.. Теперь все сыты… — Спросил слепого: — Данилка, до нового голода доживем?
— Где уж… — печально ответил Данила, но спохватился: — Непутевое говоришь… Вот, сказывают, в морях разумная рыба объявилась.
Но попытка слепого сменить разговор не имела успеха.
— Когда же он будет, голод? — спросил Нестеров.
Прохор подозрительно покосился.
— Когда… А ты что за начальник? По торговой части?
— Журналист я. Газетчик.
— Из области?
Нестеров утвердительно кивнул, но назвал столичную газету. Старик поежился.
— Вон какое дело… А катаешься здесь… как дачник. Высматриваешь, стало быть, все. Пошто сразу не сказал?
— О-хо-хо, — выдохнул слепой. — Не оттого ли зажились на свете, что голоду и мору все сроки прошли? Истинно: язык твой — враг твой.