Прохор пропустил бороду через кулак, виновато спросил:
— Пошто на нас, стариков, время тратишь?
Нестерову этот тон не понравился.
— Интересуюсь, как мои земляки живут. Некоторые за долгую жизнь мудрости набрались. Вот и вас хочу понять: отчего великомученицу вспомнили да голод блазнится? Или говорить больше не о чем?
Взыграл характер у Прохора.
— Ты меня, Иван, не кори! Я всю жизнь в упряжке ходил, а когда помирать пора, мало делов до всего. И писать про нас — разве что в поминальник.
Журналист встал, поднял велосипед. Сказал с сожалением:
— А ведь с такой правдой еще до стыда успеете дожить.
— Что?! Данилка, слыхал?
— Как не слыхать…
Встал проворно и Прохор.
— Стой! Куда заспешил?
Нестеров улыбнулся — словно неприятного разговора и не было.
— Хорошего вам улова!
Легко вскочил на велосипед и покатил к селу.
Прохор растерянно смотрел ему вслед. Потом спросил слепого:
— Что он тут сказал, Данилка?
— А ты сам слыхал.
Сел, но про удочку не вспомнил.
— «Слыхал», — передразнил он слепого. — Чего он пристал? Аж душа заболела…
— Доброго человека вижу… а жизнь разглядеть не могу. Мимо бежит время… — перед долгим молчанием сказал Данила.
2
Лет восемь назад вернулась в деревню единственная дочь слепого. Явилась неожиданно так же, как и исчезла когда-то, в легкомысленной надежде более благополучно переждать войну, а может быть, найти свою судьбу. Хворая, замкнутая, раздражительная, она за немногие месяцы жизни в родной избе так и не рассказала отцу, где побывала в эти годы. И умирала, затаив страдания, словно среди чужих.
Зато сына привезла неуязвимого: бойкого, верткого, беззастенчивого. И обликом Пашка не был похож на здешних: черноволосый, скуластый, коротконогий.
Похоронив мать, он без обиняков объявил себя хозяином в избе. Четырнадцатилетний малый мог показаться слишком самоуверенным, но Пашка проявил себя на деле: умудрялся заготовить немного дров на зиму, умело растягивал крупу на месяц, выкраивал из пенсии деда себе на курево. Пытался приносить тайком гуся или курицу, но скоро понял, что слепой молчать не умеет и не захочет. Начнет нестерпимо ныть:
— Не дело это, Павел! Отнеси обратно от греха!
От внука пришло и запустение в избе. Приходили, пили, ночевали какие-то случайные люди, больше — из приезжих шоферов. Жизнь стала неуютной, мерзкой. И лишь тот год, когда Пашка отбывал наказание за ограбление магазина, а дед оставался под присмотром соседей и Прохора, изба ненадолго приобрела жилой вид.
Случалось, что терпеливый Данила выговаривал внуку. Тогда Пашка с искренним удивлением прерывал:
— Ты в уме, дед? Живешь, как фон-барон, а недоволен! Пропадешь ты без меня! Понял?.. Бывал ты у меня голодным?
Это была правда: если в избе оставался последний кусок хлеба, внук не притрагивался к нему.
Единственным человеком, которого Пашка побаивался и, наверное, по этой причине уважал, был повар деревенской чайной Тимофей Дыбин. А одинокий Дыбин уже дряхлел, страдал одышкой, хотя частенько пил и был неудержим в гневе. Пашке давал понять, что не ставит его ни во что. Но иногда в грубой речи повара парень улавливал дружеские нотки, чутьем угадывал, что тот в своем мимолетном расположении искренен. Глянет Дыбин из раздаточного окна, брезгливо скривится:
— А, жрать пришел, охламон.
Парню это внимание было по душе. Оттого, что его тарелка без особых причин наполнялась чуть старательнее, он приятно удивлялся и в знак благодарности — дело это для него было очень непривычное — выразительно подмигивал повару. А однажды, получив зарплату, решил отблагодарить щедро: купил водки и пригласил Дыбина на берег. Тот согласился, но дал понять, что делает великое одолжение. С того и началась их непритязательная хмельная близость.
Речь Пашки, изобилующая матерками, была бедной и путаной. Пили они дружно, но разговор часто не клеился: каждый говорил о своем.
— Ты, Дыбин… вот что я тебе скажу… Я — всех тут. Понял?.. Я грамотный…
У повара голос сиплый, с хрипотцой.
— Видал я блатарей на фронте. «Гоп со смыком»… Вшивари.
— Верно, Дыбин: ты был на фронте… Про тебя я ничего не говорю.
— А что бы ты про меня сказал? Ты дурак и охламон.
Удивлялся Пашка: Дыбин говорил мрачно и оскорбительно, а он готов был верить его каждому слову и настраивался благодушно.
— Ты правильный, Дыбин!.. И научишь меня жить.
Повар охотно кивал.