— Ну, что ты смотришь?
— Тот тип успел поссорить и нас.
— Он? Разве в нем дело?
— С вами тогда никто не спорил, — сухо сказал Матвей. — Просто им было очень трудно.
— Это — оправдание? Ты — беспринципный, Шмелев!
Матвей пожал плечами.
Катя побежала к машине. Она плакала. И он понял, что непоправимое случилось не там, у реки, а в эти короткие минуты.
32
«Вася!
— Что-то мне худо сейчас. Нет, дела, в общем, хороши: отсеялись, озимые радуют, травы — на редкость. Осенью меня обещают послать в Москву на выставку. Окончились хлопоты матери с новым домом.
И вот — худо. Впрочем, потому и сел за письмо, чтобы поделиться с тобой об этом.
Недавно появилась у нас на полевом стане нездешняя девчонка. Сероглазая, с пышными волосами, довольно статная, но красавицей не назовешь. Дядя Симон так мне и сказал: девка средних статей, если в ней черт не сидит. Так и я думал и даже успел приметить в ней что-то от нелегкого характера. А вот чувствовал совсем другое: казалось мне, что она создана из какой-то необыкновенной плоти, совершенной до бесконечности. Причина, как видишь, довольно невозвышенная для настоящей любви. Мы не читали друг другу стихов. Правда, о чем-то все-таки говорили, но я всегда был невнимателен, потому что смотрел в ее серые глаза, и это чертовски приятное занятие захватывало меня целиком.
Словом, вот так примитивно и старомодно я влюбился и только тебе сознаюсь в этом. Ты, наверное, догадываешься, что была, по крайней мере, видимость взаимности, которая окончательно вскружила мне голову.
Все рухнуло с первой ссорой. Отличный пример для диспута о любви и дружбе. Она уехала и, конечно, успела обо мне забыть.
А я не могу.
Вот и вся моя исповедь, Вася. Говорят, после нее бывает легче.
33
Окна родильного отделения из-за густых акаций не были видны с улицы, но Матвей долго не решался подойти. К тому же подвыпивший мужик с узелком битый час торчал там — говорил что-то веселое и ласковое, пока не понял, что надоел. Он ушел, и парень украдкой заглянул в палату. Тотчас распахнулось соседнее окно.
— Чего надобно, бесстыжий?
Матвей знал, что так могут спросить. Сказал независимо:
— Мне Ганьшину.
— Ганьшину?! — И уже голос в палате: — Ганьшина, к тебе.
В окне показалась Зойка, бледная, осунувшаяся, отчего лицо будто просвечивалось.
— Чего тебе? — спросила она тоном, словно он приходил сюда уже сотню раз и надоел смертельно.
— Да вот… — Он запнулся, потому что слова, с которыми он хотел обратиться к ней, вылетели из головы. — Тяжело тебе, Зойка?
— Ну и что? Ты зачем здесь?
Голос был чужой, неприятный.
— Ты извини… Я подумал: «Не смогу ли тебе помочь?..» Ты не смотри на меня так, Зойка. Я сделаю все для тебя, лишь бы хорошо тебе было…
Разве это было для нее открытием? Разве он прогнал ее тогда с толя? Сама вовремя одумалась, когда мир пошел у нее кругом от его близости… А может быть, страшно ошиблась, если он пришел сейчас, открытый и добрый?
— Уйди!
— Ты только поверь мне. Можно все устроить, как ты захочешь…
Зойка закрыла ладонями лицо, уронила голову на подоконник, задергалась в плаче. Подбежали женщины, отвели от окна.
И та, которая первый раз накричала на парня, снова появилась в окне.
— Уходи! Не морочь голову, придурошный!
Матвей побрел.
Вышел за село. Не заметил, как спряталось за горизонт солнце, и все кругом, кроме звезд, стало серым, невыразительным, а даль — совеем мглистой.
Так и дошел до своего поля. А оно притаилось во тьме, прикинулось спящим. И он почувствовал себя совсем одиноким. Знал, что одиночество пришло раньше, — потому и потянуло к Зойке и созрело решение любой ценой облегчить ее судьбу — но не знал, что оно будет таким безысходным, что с отъездом Кати так опустеет все кругом.
Он часто спрашивал себя: что еще ждут в этом мире мать, дядя Егор, соседки-вдовы? Как об этом узнать, если жизнь только начинается? А вот сейчас начинал понимать — во всяком случае так ему казалось — их великое искусство терпеть, когда рядом, вместо самого близкого человека, остается навсегда пустота.
Остаток ночи он решил провести на полевом стане.
В домике горел свет. Удивился, разглядев в окне, вместо сторожа, хромого Василия, дядю Егора. Впрочем, так случалось часто, когда хворый Василий оставался дома.
— Ты? — улыбнулся дядя Егор. — А я как раз чай грею.