Матвей устало присел к столу. Старик захлопотал: достал кружки, сахар, нарезал хлеб. И все время говорил о пустяках, словно боялся, что ночной гость заскучает. Пили чай.
Потом они молча лежали в темноте. Дядя Егор курил, ждал, когда парень заснет, чтобы, не тревожа его, обойти машины. Самого начала одолевать дремота, а Матвей вдруг заговорил:
— Дядя Егор…
— Чего тебе? Спи.
— Успею. Хотел спросить… Трудно тебе?
Старик насторожился.
— Почему? Нет.
— А мне кажется: трудно… Только ты не стонешь.
— Отчего вдруг?
— Я ведь понимаю. Давеча об этом подумал: потерял семью, потом одиночество… а теперь — старость.
Старик свесил ноги с топчана, раскурил потухшую папиросу.
— Что ж, вот и у тебя возник такой вопрос. — Подошел к окну, раздвинул занавески, вгляделся в темноту. Думал. — Нет, Матвей, я не живу, стиснув зубы. И радость, и хорошее настроение у меня — не поддельные и не от короткой памяти. Верно: страшная штука, когда остается только одиночество и старость. Твой отец испытал это… Конечно, не повезло и мне. Как и многим. Война. Вдовью тоску знают только вдовы… Но и они не нуждаются в твоей жалости: приуныл ты за последние дни — вот и решил измерить чужую судьбу на свой грустный лад. — В его голосе послышалась обида. — Но почему ты обо мне так подумал?
— Нет, я хотел сказать…
— Ты уже сказал! Только не подумал о том, что дяде Егору и для рук, и для головы забот не занимать. Выходит, я нужен. Нужен моей партии. А другого счастья не ищу. — Старик помолчал. — Видно, я виноват, что ты такой, мягкотелый. Привык думать: «Быть добрым — сам знаю, а остальное подскажет дядя Егор». Я подскажу. Но сколько тебе держаться за поводок?
…Не один раз Матвей мысленно начинал этот разговор, а вот сейчас, когда его нельзя было откладывать, настоящие слова потерялись.
— Много я от тебя видел добра… И упрек твой понимаю… Я сделаю все, чтобы ты мог поручиться за меня перед партией… Ты скажешь мне, когда я буду готов для этого?
Старик долго разыскивал в темноте спички, неторопливо прикуривал. Матвея эта медлительность насторожила: вдруг скажет что-нибудь вежливое и неопределенное? Но дядя Егор ответил тепло, совсем не скрывая радости:
— Верю, что скажу… Ну, а теперь спи. Рассвет скоро.
Матвей уткнулся в телогрейку, которую подстелил ему под голову дядя Егор. Теперь было легко и немного грустно. Сон долго не приходил. Старик и тут догадался:
— Спи. Подниму рано.
34
У каждого лета свои заботы. Запоздает ли дождик, и земля затаится в тревожном ожидании, зарядит ли на недели ненастье и повеет осенью — настроение у земледельца пасмурное. И праздник для него не праздник, и поскупится жене на ласковое слово, и выпьет лишний раз от вынужденного безделья.
А у щедрого лета их больше, только заботы не угнетают, а торопят, и тоже бывает не до праздников.
Едва закончилась посевная, как подоспели травы, на редкость густые и рослые. Матвей сильно уставал, недосыпал. Он радовался, что все у него получается споро и ничего другого не хотел. Даже в деревню возвращался неохотно.
Чуткий дядя Егор понимал, что хорошо помнит парень недавний ночной разговор. Догадывался и о том, что городская девица не забыта, только в жаркой работе не до грустных воспоминаний.
А тут неожиданно приехал закадычный друг Васька Богаткин.
Во многом они стали разные, но старая дружба пренебрегла этой разницей. Несентиментальный Васька не без волнения сказал ему первые слова:
— Ты здесь, Матвей, — значит, все на месте!
Три года не показывался он в Кузьминском, и у дяди Симона, опять восстановленного в желанной должности конюха, росла уверенность, что один из Богаткиных не на шутку взялся за учение и из него, пожалуй, получится что-нибудь путное.
Поэтому, узнав о предстоящем приезде племянника, дядя позаботился о достойной встрече. Отправляясь на станцию, запряг в ходок не трудягу-мерина, на котором в бездорожье разъезжало начальство, а племенного жеребца, жирного и строптивого.
Васька стал длинной нескладной жердью с глухим басовитым голосом, в очках, через которые, как убедился конюх, он ровным счетом ничего не видел. Симон долго приглядывался к редким пассажирам на станции, пока тяжелой рукой не огрел по спине родича.
— Кажется, дядя? — догадался племянник, предусмотрительно отступив на шаг.
— Васька! — растроганно обратился к нему старший Богаткин. — Если бы я тебя двинул покрепче, ты бы не стал спрашивать, ты бы сразу признал!
С племянником прибыла девица. Симон оценил ее с первого взгляда: в меру полненькая, в меру общительная и совсем не робкая. Не Васька, а она сразу обратила внимание на достоинства племенного жеребца и, шлепнув его по жирному заду, снисходительно заметила: