Но Егор Степанович слово свое сдержал, хотя нелегко было почти неграмотного парня устроить на курсы.
Курсы кое-как одолел. Много было ему напутствий насчет шоферской дисциплины, и он как будто внимал им. Первый день крутил баранку, как в счастливом сне. А на другой день… Был глух к разным запретам Пашка, считая, что недобрые и корыстные люди навыдумывали их без всякой нужды. Отметив ночной попойкой начало своего замечательного поприща, утром сел за руль хмельным. Автоинспектор остановил его случайно. Это была скверная бессмысленная сцена. Пашка сопротивлялся с тупой обреченностью и только чудом избежал суда. И много позднее он был убежден в том, что виной всему оказалась недоброта автоинспектора.
И снова вынужден был приниматься за случайную или сезонную работу. Сильный и выносливый, он мог целый день таскать мешки с зерном, быть неутомимым подручным в строительной бригаде, копнить сено или в знойный день работать с бабами на прополке. Часто бывало так: чтобы отнести бревно вдвоем, не выбирал тонкий конец.
И все-таки был дрянным работником. В самую горячую пору, когда другие, дорожа временем, работали на пределе, он мог часами дрыхнуть под кустом или праздно слоняться по деревне. Надоев всем в бригаде, без покаяния переходил в другую, где уже работал раньше и тоже имел дурную славу. Тот же Егор Степанович Семенихин, к тому времени сложивший с себя высокие обязанности парторга (не под силу они стали к старости), все-таки сумел его удержать около себя на ремонте тракторов целую зиму. И Пашка работал, не смел перечить старику. Чувствовал в нем непонятную и неодолимую силу, которую и уважал, и побаивался. Иногда с напускной фамильярностью спрашивал:
— Ты, дядя Егор, мужик с понятием, а всю жизнь трактористом вкалываешь… Что-то тут не то.
— Другие трактористы — без понятия?
— Ты — особо. Дыбин — тоже фронтовик, на него черт не угодит, а тебя уважает очень. Ты — как из кино…
— Темный ты, Павел, как богомольная старуха.
Пашка от такого сравнения обижался.
— Темный, а рядом с тобой копаюсь в железе. И получу, сколько заработаю.
— Вот об этом ты бы и подумал.
А зачем думать Пашке, если на всю жизнь наказал себе: любой успех зависит только от того, насколько ловко обойдешь многочисленные запреты и законы. И совсем не ломал голову над словами дяди Егора, а с окончанием ремонтных работ с облегчением расстался с ним.
…И все-таки признавался Пашка Дыбину: вроде бы и не промах он, а люди почти всегда оказываются хитрее, корыстнее его, потому и живут лучше.
Повар насмешливо спрашивал:
— Выходит, ты лучше других?
Тот даже обиделся:
— Выдумал, Дыбин! Ради чего я буду лучше?
— Глуп ты, как корова, а хочешь жить лучше других. Вот я не могу и не рыпаюсь.
Пашка добродушно посмеивался: кое в чем он мог обойтись и без советов повара.
3
Зойку — старшую из семи дочерей местного дорожного мастера Ганьшина — Пашка привел в свою избу прошлой осенью. Сказал слепому:
— Вот, дед, чуешь? Бабу привел. Теперь с бабой жить будем. Горячее нам варить будет. Зойкой зовут.
— Милости просим, — сказал Данила.
— На вид она — так себе, да хрен с ней. — Пашка повернулся к Зойке: — Деда моего не обижать. Поняла?
— Поняла, — тихо промолвила девка.
— Вот, значит, обо всем договорились. — Посмотрел на часы, словно знал цену времени. — А теперь… свари чего-нибудь.
С минуту потолкался в избе и, решительно не зная что делать, исчез.
Зойка в великом смущении стояла среди избы.
— Этакая незадача, — вздохнул Данила, — сварить-то не из чего…
— Я сейчас!
И она засуетилась, заспешила, будто в эту минуту ей предстояло сделать что-то самое важное.
Выбежала на двор, надергала прутьев из соседского плетня, растопила печь. Сбегала домой, принесла крупы, кусок мяса. Обнаружив, вместо посуды, груду грязных черепков, снова побывала дома, принесла тарелки, ложки. Потом побежала за водой. Дрова в печке прогорели, и она снова ломала упругие прутья соседского плетня.
Поставив чугун с похлебкой на огонь, облегченно вздохнула, но тут же взяла веник и принялась подметать пол.