Тут же уйти помешало только осознание цели визита: надо поговорить с этой гадкой тварью, она что-то знает… Мэллу перекинулся и выфыркнул, как плевок:
– Проснись, убогий!
Медведь мотнул головой, стряхивая с себя тяжелый сон. Взглянул на рысь – и Мэллу увидел в его маленьких глазках, глубоко ушедших во впадины черепа, неожиданную спокойную силу. Растерялся. Молча дождался, пока медведь перекинется, сменив облик больного зверя на облик больного человека. Встретился взглядом с медвежьей Старшей Ипостасью – и ощутил холодную жуть, заставившую его отвернуться в сторону, начать пристально разглядывать грязный дощатый пол вольера, помятую жестяную миску, пустую бутылку из-под водки…
Медведь гулко зевнул и встряхнулся, будто озяб от ночной свежести. Мэллу покосился на него.
– Что тебе тут понадобилось, роскошный кот? – спросил медведь.
Его страшно худое, мертвенно неподвижное лицо и живой насмешливый тон поразили Мэллу так, будто с ним заговорило одухотворенное чучело зверя. Он вдруг осознал, что он сам есть просто котенок, клочок пушистого меха, который носят за голову, слепой, беспомощный, крохотный – и это произошло впервые в жизни кота, всегда отважного и самоуверенного. Не то, чтобы Мэллу испугался – но странная сила медведя его потрясла.
– Зачем ты… – пробормотал кот вместо приготовленного вопроса и машинально потерся щекой о ржавую решетку. – Зачем… я говорю, зачем такому, как ты, пить человеческую отраву?
Медведь сел. Его лицо исказилось чудовищной медвежьей усмешкой – трансформ не добавлял его Старшей Ипостаси лицевых мускулов, атрофированных у Младшей. Поднял с пола бутылку, потряс, будто желая убедиться, что она действительно пуста, поставил рядом.
– Зачем? Ты, великолепная киска, не поймешь – зачем. Вы, кошки, не созданы для того, чтобы понимать. Тебе пить ни к чему – значит, и прочие обойдутся…
– Я тоже сидел в клетке, – мрачно сказал Мэллу. – Я многое могу понять. Я умею…
– Сочувствовать? – и такая в голосе медведя слышалась явственная ирония, что даже не требовалось дополнять ее мимикой. – Нет.
– Это же… как допинг, – пробормотал Мэллу, вдруг смутившись. – Убивает Старшую Ипостась, а ты…
– А ты, киса, не знаешь, что такое голод, – сказал медведь, ерзнув, чтобы сесть удобнее. – Ты сидел в клетке – но ты не голодал.
– Тебя не кормят? – спросил Мэллу, чувствуя, как болезненно сжался его собственный желудок.
– Ну почему? – ирония приобрела уж совсем убийственный градус. – Кормят. Они же не хотят, чтоб я сдох тут раньше времени. Кормят дерьмом, конечно, но кормят… как я люблю сладкое! – вдруг вздохнул медведь и будто помолодел на сотню лет. – Хоть бы иногда дали сладкого… ягод, меда… хоть конфету…
Я слишком много общался с собаками, подумал Мэллу. Теперь вот жалею… жалею… как щенок. Как дурак… а ничего не поделаешь…
– Ты говоришь – голод, – сказал он, пытаясь справиться с приступом жалости. – А тебя кормят. Подумаешь, не дали конфету…
– А ты знаешь, киска, что такое – наш голод? – медведь снова поднял верхнюю губу в тщетной попытке усмехнуться. – Вы же, кошки, всю жизнь едите от случая к случаю – когда на охоте повезет. Вы разборчивые… и голодать вам не привыкать стать. А мы…
– Вы…
– Мы спим. Ты слышал, наверное, что мы спим несколько месяцев? Уже скоро пора бы ложиться – вот-вот снег пойдет, – медведь снова вздохнул. – Для того, чтобы спать, надо есть, кот. Все время есть, чтобы стать толстым и сильным. Тогда будет тепло, спокойно, тогда – все правильно, а если не есть, сколько нужно – заснешь и умрешь во сне. Понимаешь?
– Спите…
– Еда – это тепло, – сказал медведь. – Наше тепло. Летом мы его набираем, а зимой, когда холодно, оно потихоньку расходуется. А в этой клетке я уже забыл, как бывает тепло. Я ни разу досыта не наелся, понимаешь? Ни разу. Мне все время холодно. Я все время думаю, что засну и умру от холода. Для меня еда стала навязчивой идеей, понимаешь? А от водки хоть на час чуточку теплее… я знаю, что она меня убивает, но ведь я все равно умру…
– Их надо убить, – сказал Мэллу. – Их всех, этих мертвяков, полумертвых – всю это отраву. Я скажу людям, они приедут, мои друзья, Хозяин…
Ему было стыдно от собачьей торопливости собственного тона, но не получалось по-другому. Медведь показался Мэллу даже понятнее, чем собаки – эта смесь осознанного унижения и иронической надменности, этот насмешливый фатализм… На Мэллу снова накатил приступ ненависти к людям, которые запирают в неволю живое существо, не считаясь с его нуждами и используя его мучения в своих целях – когти, которые нельзя было вобрать в Старшей Ипостаси, впились в ладони.
– Я сам буду драться, – заявил Мэллу.
Медведь хмыкнул.
– Были только лосенок и щенок, а теперь еще и котенок прибился… Ну ладно, котенок. Слушай, ты ведь послушать пришел, я понимаю. Слушай. Это – интересное место. Тут всегда был дикий лес, истинный лес – всегда жили медведи, а все медведи немножко сродни… ЕМУ…
– Зеленому? – прошептал Мэллу чуть слышно, прижимаясь к решетке.
– Хоть как назови. Я приходил на место, где медведи слушали мир тысячу лет… пока люди не построили там поселок, а теперь вот еще эту… тюрьму…
Мэллу поежился. Будь он в Младшей Ипостаси, шерсть бы встала дыбом на его хребте.
– Знаешь, что забавно? – продолжал медведь. – Эта клетка стоит прямо на том самом месте, где под землей лежит один мой предок – старый-старый, его кости уже стали камнем. Он был очень чуткий, киска. Я иногда беседую с ним по ночам… и пару дней назад он обещал мне штормовой ветер и грозу… которая смоет все…
– Как это – "все"? – выдохнул Мэллу.
– Всю грязь. Он сказал: "Кровь мира – зелена", – в голосе медведя мелькнула тень тепла. – Так и сказал: "Весь мир – зеленый и синий, никому не дано его перекрашивать… а если что-то поменяется, то уйдут наши хранители. Мы уйдем с ними – и людей больше ничто не спасет. Жизнь, – так он сказал, мой предок, – жизнь, медвежонок, была всегда и будет всегда. Дело только в том, какая жизнь, вот главный смысл. Всегда может прийти такая жизнь, которая перестроит весь мир под себя. Тогда он уже не будет зеленым, а будет, может быть, красным, как сырое мясо – но тем глазам не покажется отвратительным… если у них вообще будут какие-нибудь глаза. Вот в чем суть…"
– Я не понимаю, – сознался Мэллу.
– Я знаю, – сказал медведь. – Ты еще очень молодой. И вы, кошки, очень поверхностные существа. Может, ты расскажешь людям, вот для чего я распинаюсь. Может, кто-нибудь из Хозяев поймет…
– Если я запомню…
– Постарайся. Знаешь, что он еще сказал? Звери – защита миру людей. Мы, двоесущные – особенно. Мы – посредники, как люди бывают посредниками. Люди – это надежда мира, понимаешь?
– Нет. Людей-то я знаю хорошо.
– Не понимаешь… люди дошли до той черты, за которой все должно разрешиться и распутаться. Все силы нашего общего мира помогут пройти и болезням, и прочей мерзости… ты слушаешь? Будет гроза, ОН… тот, кого мы называем Зеленым, люди-то зовут его совсем иначе… ОН расставит все по местам… и к весне весь мир зазеленеет, так мой предок сказал…
– Погоди! – Мэллу потерся носом о запястье. – Как ты вообще мог разговаривать со своим предком, когда от него остались только кости, да и те уже превратились в камень?
– Душа – странная вещь, рысь. Иногда умирает еще при жизни. А иногда живет долго-долго после смерти. Я – больной зверь, полупадаль, пью человеческий яд, ты прав – но я слышу души медведей, которые до меня жили тут… здоровых и мудрых. И ты послушай…
Но тут где-то далеко хлопнула дверь, раздались шаги и приглушенные голоса. Мэллу насторожился.