— О чем думаешь, дядя Алемдар? — громко сказал Хази-муаллим.
Алемдар вздрогнул, очнулся: тощий парень навел аппарат прямо на него. И сразу все из головы выскочило, имя спроси — не сообразит. Только одна мысль: «Моргать можно или нет?» Коренастый-то ни слова про это не сказал. Смотреть или не смотреть в аппарат и то не дал указания. Дядя Алемдар не удержался, глянул в нацеленный на него стеклянный глаз аппарата, но зато ни разу не моргнул. Ноги у него тряслись от напряжения, согнутая спина ныла.
Тощий закончил свое дело, спрятал аппарат в ящик и тотчас же достал сигарету.
А дядя Алемдар все еще сжимал ручки бидона.
Хази-муаллим подошел, напялил ему на голову папаху.
— Завтра по телевизору себя смотри. «Экран дня», в девять часов…
Поднимая с земли посох, дядя Алемдар чувствовал, как замлели пальцы. Он так сжимал ручки бидона, что на посиневших ладонях остались белые полоски. Хотел было присесть, передохнуть, да завфермой начал торопить:
— Давай гони стадо на пастбище. Больше здесь тебе делать нечего.
Коровы будто только того и ждали. Стоило дяде Алемдару крикнуть: «А ну, давай!..» — они, тесня и бодая друг друга, ринулись в сторону пастбища. Алемдар торопливо шел следом, ни разу не обернулся. Боялся, как бы не передумали, не вернули бы. Заставят опять скотину перед аппаратом выстраивать. А тогда хоть плачь — некормленые коровы останутся, всю ночь в хлеву мычать будут. Ни Дерках, ни Хази-муаллим, ни эти, из Баку, конечно, не услышат их мычания, а уж ему-то не будет сна, это точно…
Стадо сразу разбрелось по пастбищу. Коровы так набросились на траву, словно сто лет ее не видели.
Только теперь дядя Алемдар поглядел назад. Издали белели шиферные крыши построенных возле фермы домов. Потом дядя Алемдар взглянул на небо. Солнце опять затянуло облаками, пахло дождем. Алемдар твердо решил — пригонит сегодня стадо позже. Пускай Усач ведрами громыхает, пускай Дерках из себя выходит — главное, чтоб скотина сыта была.
Он прилег на пырей, подпер рукой голову. Лежал, слушал, как коровы щиплют траву. Ишь, будто косой косят!..
Вскоре Алемдар забыл и усталость, и ломоту в спине и начал тихонечко напевать. Он напевал ту песенку, которую затягивал всякий раз, когда весной впервые выгонял скотину на пастбище.
УЛЫБКА
Для Акбара не было теперь ничего труднее, чем оставаться наедине с отцом, он боялся, что не вынесет тоскливой тесноты купе и отцовского выспрашивающего взгляда, скажет ему все, как есть.
Хорошо, что в купе появились соседи — женщина и мальчик лет пяти. Взмокшая под тяжестью ноши, женщина выразительно взглянула на Акбара, тот быстро поднялся и положил наверх два больших черных чемодана.
Мальчик подошел к окну и без застенчивости, обычной в его возрасте, протянул руку старому человеку.
Отец, улыбаясь, пожал его ручонку.
— А мы к сестричке ездили, — затараторил мальчик быстро, словно читал наизусть стихотворение. — Она в Баку учится. А папа не смог, его с работы не отпустили. У него машина есть, он нас на станции встречать будет.
Отец усмехнулся, и тут вдруг внутри у него что-то как лопнуло, вырвавшись глухим хрипом. Он отвернулся к окну, губы его дергались от боли. Только что отдышавшаяся женщина в тревоге посмотрела на него, потом на сына… На круглом белом ее лице проступило брезгливое беспокойство: «Господи, больной! Так и есть: кожа да кости. А если заразный? Надо же, попали в купе!..»
Она через силу улыбнулась и сняла с колен большую белую сумку.
— Иди ко мне, детка, поспишь немножко.
— А что сейчас, ночь? — не оборачиваясь, спросил мальчик и прижался к сухим, как деревяшки, коленям старика.
Старик осторожно коснулся его плеча и тут же отдернул руку.
— Значит, тебя зовут Джейхун. У меня тоже есть внук Джейхун. Только он поменьше.
Поезд тронулся. Поднявшись на цыпочки, мальчик махал рукой стоявшим на перроне чужим людям. Махал и махал, пока вокзал не остался позади. Потом отвернулся от окна и, глядя на покрытый морщинами стариковский лоб, спросил:
— А тебя как зовут?
— Меня? Абдулла. — На сером лице промелькнула улыбка, глаза прищурились, и морщины на лбу стали еще глубже. Акбар никак не мог отвести от них глаз, словно впервые увидел эти темные, глубоко прорезанные морщины. Казалось, в них записана была история отцовской жизни: долгое прошлое с его радостями и невзгодами, настоящее, полное боли и муки, и будущее — несколько месяцев, а может, несколько дней…