Но вот кто-то громко засмеялся, к нему присоединились другие, и жизнь в чайхане пошла своим чередом. Теперь молчал лишь Гариб. Не отрывая глаз от огромной акации, он потягивал чай и слушал, что говорят вокруг.
— Алиш Велишу башку разбил.
— Родному брату?!
— Да. Сцепились дурни…
— Чего ж это они?
— Да у них там забор стоял, землю пополам делил отцовскую. И как раз посредине шелковица, Алиш говорит «моя», Велиш — «моя». Орали, орали, Алиш хвать лопату да по темечку его!..
— Теперь в тюрьме сидит.
— Алиш? Нет, я его вчера на базаре видел.
— А я тебе говорю — сидит!
— Да чего спорить? Вон Пендир, спросите. Он знает, милиция.
— Залыш! Алиша посадили?
— Оба сидят, и Алиш, и Велиш.
— И чего творится на свете. Дожили!..
— Мирзали тоже посадили.
— А этого за что?
— Недостача…
— Так ему и надо, заразе! Вещь рубль стоит — за пять продает!
— Интересное дело… Продает втридорога, а недостача выходит?
Гарибу надоело слушать. Смех, разговоры, выкрики постепенно слились в сплошной гул.
Гариб повернул голову. Шаммед-Лиса по-прежнему мусолил сигарету и по-прежнему сверлил его глазами. Гариб отвел взгляд, стал разглядывать ствол акации.
— В Баку в институте двух преподавателей посадили.
— За что?
— Деньги со студентов брали.
— А, брехня!
— Ничего не брехня. Купе-Маммед собственными глазами видел.
— В Баку? Чего он там потерял?
— Сын на экзаменах срезался, улаживать ездил.
Гариба вдруг охватила тоска. Какая скучища! Здесь даже небо какое-то не такое. Низкое, словно потолок под плоской кровлей. И видно его всего кусочек. Гариб представил себе небесную синь там, над озером, озеро, бескрайнее, как само небо, и сердце у него забилось от радости. И тут он увидел Гюльсум.
Девушка шла по тротуару, направляясь в аптеку. На ней было короткое зеленое платье, на плече сумка с длинной ручкой. Отсюда было хорошо видно, как оттопыривается ткань на ее высокой груди. Гюльсум была без чулок, стройные белые ноги казались высеченными из мрамора. Девушка шла не спеша, прямая, статная, Гариб будто впервые увидел ее: до чего ж хороша! Он вспомнил, как, лежа в постели, держал ее руку, и ощутил тепло в кончиках пальцев: «Моя Гюльсум!»
Гариб поглядел на небо, и небо не показалось ему таким уж низким. В чайхане было очень тихо. Гариб скользнул взглядом по столикам — лица напряжены, повернуты шеи — все мужчины смотрели на Гюльсум, Небо, стоявшее над чайханой, снова осело всей тяжестью, придавив Гариба.
Девушка свернула за угол.
В чайхане было тихо: муха пролетит — услышишь, но раньше мушиного жужжания послышался голос Шаммеда.
— Вазирхан! — громко позвал он чайханщика.
— Что скажешь? — Лавируя между столиками, чайханщик подошел к Лисе.
Шаммед-Лиса бросил в рот кусок сахару, глотнул чаю. Поставил стаканчик на блюдце и, разгрызая сахар, сказал:
— Знаешь пословицу: лучшая груша в лесу шакалу достается?
— Кто же ее не знает?
Гариб впился взглядом в суетливо бегающие глаза Шаммеда.
— Вазирхан! — негромко позвал он.
— Что ты, Гариб? — Никогда еще голос маленького, тощего Вазирхана не звучал так мягко и вкрадчиво.
— Вопрос у меня к тебе.
— Пожалуйста!
— Кто, по-твоему, лучше: шакал или лиса?
Вазирхан смущенно улыбнулся, обнажив золотые коронки, но тотчас же подобрал губы:
— Что тебе сказать? И тот, и другой — звери. Лисья шкура дороже ценится.
Гариб встал, не спеша подошел к столику Шаммеда и, схватив его за руки, рывком поднял из-за стола.
Шаммед в растерянности ловил его взгляд. Он не боялся Гариба, но в глазах парня горел тот же яростный, неукротимый огонь, что тогда, в камышах, и Шаммед стал вырывать свои руки.
— Пусти! Слышишь? Ну!
Гариб еще крепче сжал его запястья.
— Если еще когда заденешь девушку, язык вырву!
Это был совсем не тот Гариб, которого можно было швырнуть словно мячик или запросто волочить по грязи.
Когда ж у этого хлюпика стали такие руки?!
Словно прося о помощи, Шаммед кинул взгляд на Залыша, но милиционер спокойно потягивал чай.
Подскочил Вазирхан.
— Здесь драки не устраивать! — Он положил одну руку на грудь Гарибу, другую — на грудь Шаммеду. — Хотите, чтобы чайхану закрыли? Детей моих без хлеба оставить?
Залыш наконец надел свою фуражку.
— А ну! Не давать рукам воли! — сказал он, вставая. — Хулиганство в общественном месте. Пресекать буду.