Он летел над землей, касаясь легких белых облаков. Внизу проносились леса, луга, реки, покрытые снегом вершины, деревни, дымящие трубами домов… Он разглядел, что его несут гуси, впереди всех летит тот большой красный гусь, а позади гусей с кликом тянется журавлиная стая. Куда же, в какой край земли несут его вольные птицы? Они и его хотят сделать птицей? Нет, не быть человеку птицей…
Грустный знакомый голос послышался где-то впереди. Гариб посмотрел туда и увидел, что гусь, летящий впереди всех, вытянув шею, показывает ему красивую головку. Так это же не птица, это Гюльсум! Но она гогочет по-птичьи, значит, можно стать птицей!
Выкрикивая что-то на птичьем языке, рванулся он к красному гусю…
— Сынок! Сынок! Проснись, милый! И напугал же ты меня… Чего это тебе привиделось? То гусем загогочешь, то щебечешь по-воробьиному!.. Чтоб он сгинул, чтоб он сгорел, этот проклятый заповедник!
Эх, мама, поторопилась ты! Научился бы он гусиному языку. И крылья у него отросли бы…
…Холодная капля упала Гарибу за шиворот. Он вздрогнул, только сейчас почувствовав, что греет уже вовсю: макушку напекло, по шее стекает пот…
— Здоровенное все-таки наше озеро, — словно бы извиняясь, сказал Адыширин и с трудом перевел дыхание. — Сплаваешь на середину — и дух вон… Оттого птицы сюда и повадились. Со всего мира к нам летят. Шестьдесят пять видов… И окольцованные попадаются. Мы тоже немало метим… Одну с нашей метой прошлый год в самом Йемене подстрелили. Ученые приезжают со всех краев. Птиц описывают… Позапрошлый год один русский парень был. В очках. Снимал нас с Серханом. Говорил — для газеты… Она была… фотография, только не мы, а озеро… И красные гуси… Богатство большое, ничего не скажешь. Вот как его охранять? Тут глядишь — там лезут, туда ушел — здесь… Поймай попробуй!
— Поймаете, если захотите.
— Ловили и штрафовали многих. Только ведь не каждого оштрафуешь. Совести не хватает. Соседи, односельчане. А мир так устроен: ты человеку добро сделал, и он к тебе с добром.
— Выходит, за добро из чужого кошелька платишь?
— Брось, сынок! Кошелек какой-то придумал! Ведь птица, она как: одну подстрелил, другая пяток яиц положила… Я ж не говорю — разорять заповедник. Кто разорять захочет — быстро руки укоротим!
— Разбазариваете вы птицу.
— Приходится, сынок. Иной раз никак нельзя не дать. Тебе потом такое устроят!..
Лодка вошла в мелководье. Под кормой заколыхались водоросли. Пугливые рыбешки, вертя хвостиками, шмыгнули вниз. У корней водорослей, переплетенных одна с другой, пошли круги, поверхность воды вспузырилась.
— Не лезь ты, сынок, с новыми порядками на старый базар, — Адыширин в последний раз налег на шест. — Люди как жили, так и жить будут. Обычай, не тебе его ломать. Вот хороший ты парень, а иной раз такое отчудишь — только диву даешься. По течению надо плыть, а ты все против него, все дыбком… Ничего не выйдет, сынок. Выбьешься из сил, тебя и потащит…
— По течению-то плыть просто. Против него выгреби — тогда ты человек.
— Так ведь не выгребешь, захлебнешься.
Нос лодки уперся в тропинку, проложенную от сторожки к озеру.
Серхан стоял у самого берега и смотрел прямо на Гариба.
— Ну, как ты? — спросил он, ставя ногу на нос лодки. Спросил, как спрашивают о самочувствии больного друга, но в глазах его Гариб приметил усмешку.
— Не жалуюсь, — ответил он, спрыгнув на землю.
— Как дела? — спросил Адыширин у Серхана.
— Да есть кой-какие новости. — Серхан достал сигареты из заднего кармана джинсов, одну сунул в рот. — Гариб вчера Якуба-муаллима шуганул из заповедника. И ружье отобрал у него.
Адыширин вскинул редкие брови.
— Брось!
Серхан затянулся.
— Между прочим, — он выпустил дым в сторону Гариба, — Якубу-муаллиму я разрешил охотиться.