Умид свернул на тропинку напрямик к дому. Достал сигареты, закурил. В столовой небось черт-те что творится… Все кричат, требуют еды, а директор стоит в дверях и объясняет посетителям, мол, повар сбежал. От этой мысли пареньку стало не по себе. Он приостановился, посмотрел назад, потом махнул рукой, что означало: была не была! Лицо его помрачнело, словно солнце закрыли тучи.
Умид отшвырнул сигарету и правой рукой шлепнул по левой. Комара на руке не было, только пятнышко крови…
Из-под кучи кизяка валил густой, молочного цвета дым. Выше дым редел, желтел, еще выше делался синеватым. Из-за клубов этого трехцветного дыма, кашляя, появился отец. Белая рубаха делала Меджида-киши неразличимым в белом дыму.
— Комариное племя выкуриваю! — сказал он, взглянув на стоявшего у айвана сына. И пошел к нему, волоча шлепанцы.
Посреди широкого отцовского лба сидел комар… Кажется, он расположился там основательно. Умид поглядел к а длинноносое, коричневое в сумерках лицо отца, на седые его брови. Снова перевел взгляд на комара.
— Не чувствуешь? — спросил он.
— Что?
— Комар у тебя на лбу.
Отец нахмурил брови, морщины сдвинулись, стали глубже. Комар и не думал улетать.
— Да сгони ты его! — не выдержал Умид. — Кровь же твою сосет!..
Отец махнул рукой.
— Нужна ему стариковская кровь!..
От едкого дыма щипало глаза, першило в горле. Умид поднялся на айван, щелкнул выключателем. В электрическом свете белый кизячный дым струился горным туманом.
— Зря глаза травишь, отец! Комарам твой дым хоть бы что.
Отец тоже поднялся на айван.
— Не в комарах дело… Сору во дворе набралось, сжечь надо…
Умид знал, что отцу плевать на комаров, что старик старается для него, полог марлевый тоже для него устроил.
— Есть хочешь?
Не отвечая, Умид взглянул на отцовский лоб. Комара не было. Не иначе, голодный улетел. За семьдесят лет эта кожа так задубела, так высохла на солнце и на ветру, что из нее уже ничего не добудешь.
— Яичницу пожарить?
Умид покачал головой.
— Сыт.
— Там поел?
Сейчас был самый момент рассказать отцу, что ушел из столовой. Все равно к председателю идти, тот все ему выложит.
— Знаешь, отец, стряпня — женское дело…
Меджид-киши не понял:
— Мало ли что?.. Раз нет женщин, приходится самому…
— Я не про то… Я… я с работы ушел… Не мужское это дело — стряпня!
Меджид-киши присел на край деревянной кровати. Поскреб ногтями подбородок, почесал живот под рубашкой.
— Говоришь, не мужское? А в поле, на жаре — женское дело? Трактор водить — женское? А они ничего, не жалуются!
Умид прислонился спиной к столбу, потер слезящиеся глаза.
— Не нравится людям моя готовка.
— Почему? Может, пересаливаешь? Или перца много?
— Нет… Просто не хотят они ни котлет, ни супа. Им закуска нужна! Шашлык!.. А я не умею шашлык. Наварил котел борща, три дня стоял. Подогревал, подогревал, пока каша не стала!
— А борщ чего не едят? Может, понос с него?
— Да никакого поноса… Не наша, говорят, еда, городская.
— С жиру бесятся… — Меджид-киши взглянул на мотыльков, кружащихся возле лампы. Потом поглядел на сына: — А как у тебя в солдатах-то? Получалось?
— Там что!.. Там казаны, каждый — с бочку. Заложишь картошку, капусту… Солдатская кухня!
Меджид-киши поднес ко рту морщинистую руку, зевнул.
— Дай им бог счастья, тем ребятам!.. Два года твою стряпню терпели…
Хотел еще что-то сказать, но послышалось урчание газика, и свет фар лизнул беленые стены. Облако желтой пыли смешалось с белым дымом кизяка.
— Чего это он сегодня рано? — как бы невзначай спросил отец и так поглядел на Умида, словно уверен был, что именно из-за него председатель так рано вернулся домой. Поглядел на лампу и миролюбиво спросил: — Не по твоей милости?
Умид пожал плечами.
— Может быть… Он велел вечером зайти к нему.
— Чего ради?
— Думаю, ругать будет… Он и тебе велел.
— Я-то при чем? Я борщей не варил! — Меджид-киши взял мутаку, лежавшую в изголовье кровати, сунул под локоть. — Никуда я не пойду! — И, желая показать, что решение его твердо, положил голову на мутаку и закрыл глаза.