— Давай прямо на озеро!
Он не представлял себе, как выглядит, произнося эти лихие слова, знал только, что шутки шутить не мастер. Тубу посмотрела на него серьезно, без улыбки, и Умид почувствовал, как вытянулось у него лицо. Стиснул зубы, чертыхнулся про себя. Но отступать было поздно.
— А оттуда на яйлаги махнем!..
— Ты что, солдат, ошалел? Яйлаги!.. — Тубу грустно вздохнула и рванула рычаг.
Трактор, подрагивая, шел меж рядами хлопчатника. Подрагивали руки Тубу, лежавшие на руле, подрагивали ее скрытые под комбинезоном груди. Умид знал, какие они круглые, какие белые — гораздо белей остального тела. Как хотелось ему, чтобы девушка сбросила свой комбинезон и стала как там, в речке. Но он боялся, что если представит ее себе такой, как вчера, его, как вчера, начнет колотить дрожь. И чтобы избавиться от наваждения, приблизил губы к уху Тубу и крикнул, стараясь перекричать рев мотора:
— А что, такое уж счастье — на яйлаг попасть?
— Мой яйлаг тут! — крикнула Тубу, не отрывая глаз от рядов хлопчатника. — С рассвета до темна солнечные ванны принимаю!
Он снова приблизил губы к ее маленькому красивому уху:
— Потому и тверда как сталь!
Девушка вздрогнула от коснувшегося ее дыхания, отклонила голову и, чтобы не рассмеяться, прикусила губу.
Умид чуть не оглох от тарахтения. Ему хотелось поболтать с девушкой, вовлечь ее в непринужденный разговор, но шум не давал подумать, найти подходящее слово. Нужно было кричать, надрывая глотку, и девушка должна была отвечать ему криком. Он представил себе, что трактор замер, убрал мысленно рев мотора, и в поле стало тихо. Только они с Тубу орут, орут в полной тишине, орут так, что слышно на другом конце поля. Это было смешно, но Умид не успел засмеяться. Потому что к их с Тубу выкрикам прибавился еще один, услышанный несколько лет назад: «Ровню себе ищи! Ишак!»
А что, если взять и погладить Тубу по голове. «Ведь это ты мне ровня?» Что бы она сделала? Скорей всего, ухватила бы его за ухо смуглыми пальцами и крутанула бы изо всей силы. Он взглянул на тонкие пальцы девушки, крепко сжимавшие штурвал, и почувствовал, как горит ухо.
Трактор описал круг. Сейчас Умиду видны были работавшие в поле девушки. Издали он не мог различить, да, по правде сказать, не очень они его интересовали.
— Что это за девушки? — спросил он. Так, чтоб сказать что-нибудь.
— Моя бригада, — с гордостью ответила Тубу и, на мгновение оторвав взгляд от рядов, обернулась к нему. — Ты их всех знаешь. В нашей школе учились.
Умид почему-то сразу вспомнил, что пора возвращаться.
— Отец беспокоится! — сказал он, соскакивая с трактора. — Будь здорова, Тубу!
Трактор остановился.
— Чего ты? Давай с нами обедать. Вон и девушки идут!
— Не хочу, — сказал Умид. — Сыт.
Он завел мотоцикл, сел, но приятно почему-то не было. Наоборот — противно. Будто не на мотоцикле ехал, а делал что-то постыдное.
Когда мотоцикл с ревом ворвался во двор, стоявшие у колодца обернулись. Уперши руки в бока, Халык с таким видом глядел на мотоцикл, словно старался вспомнить: вроде он его видел где-то, вот только где?.. Умид облегченно вздохнул. Он боялся, что Халык бросится на него: «Ты что это, сукин сын?! Кто тебе разрешил, а?!»
Поставил мотоцикл на место, посмотрел на Пири. Тот был абсолютно спокоен, вроде даже посмеивался.
— Я слышал, Асли подарила тебе его… — Халык кивнул на мотоцикл. — И правильно… Чего зря пылиться! — он повернулся к дому. — Гюлендам! Давай побыстрей!
Гюлендам принесла ведро горячей воды и поставила в саду под деревом, рядом с большим медным тазом.
Халык подошел к матери, дремавшей на своем тюфячке, взял ее в охапку. Старушка открыла крохотные красные глазки, взглянула на небо. Запавшие губы ее дрогнули, и она пискнула, как грудной младенец.
— Сейчас вымоем нашу мамочку! — сказал Халык, усаживая старуху в большой медный таз.
Он до локтя засучил рукава. Попробовал, не горяча ли вода. Мылом, похожим на яичный желток, намылил белую старухину голову.
— Поливай, Гюлендам!
Вода лилась с головы на морщинистое тело, и старуха часто-часто моргала лишенными ресниц глазами. В тазу она была похожа на ребенка.
Меджид-киши сидел у колодца, потирал намазанные глиной руки и смотрел на Халыка.
— Никогда не видел, чтоб вот так за матерью ходили… — Пири покачал головой. — Каждую неделю сам моет… Уже десять лет…
Он подождал, что скажет на это Меджид-киши, но тот ничего не сказал. Не спеша поднялся, взял длинную толстую веревку, один конец привязал к дужке ведра, другой протянул Умиду.