Улица была пуста — ни машин, ни людей. Погода мерзкая, еще чуть — и черная, закрывшая небо завеса станет водой и ринется на землю. У Джебраила похолодел нос, замерзли уши. Он поднял воротник сразу отсыревшего плаща и подумал, что без толку — нос воротником не согреешь.
Джебраил ступал осторожно, словно по озеру, только-только затянутому льдом, — вдруг не выдержит его тяжести. Улица шла под уклон, зимой — и говорить нечего — беда, да и осенью в такой вот мокрый денек не так-то просто спуститься. Не дай бог ноги подведут, хлопнешься на тротуар, голову расшибешь, руки-ноги переломаешь. А тогда уж пиши пропало, в семьдесят два года сломанные кости не срастутся. Сколько их летом на бульваре, ровесников его, в домино сражаются, — до самой смерти на костылях.
Джебраил продвигался вперед, держась за стену пятиэтажного дома. На углу улицы Гуси Гаджиева стена кончилась.
Возле крытого рынка стоял грузовик с помоечными контейнерами. Два рослых мужчины в больших рукавицах и длинных фартуках волокли к машине скрежещущие по асфальту железные ящики. Джебраил посмотрел на этих тяжело работающих мужчин и почему-то вспомнил Таги: «Опять ушел, не пивши, не евши».
Молочная была еще закрыта, перед ней — ни души. Джебраил взглянул на часы, венчающие башню музея: семь уже, пять минут восьмого. Откроют в восемь. Сперва хотел подождать, но подумал: целый час на ногах, кости заноют. И далеко не уйдешь: привезут молоко, и через полчаса как не бывало. А ему без молока нельзя, молоко для него лекарство. Рейхан его вечером вскипятит, и он перед сном, обжигая губы, выцедит два стакана. Без молока он до самого утра будет кашлять, в груди так жжет — ни минуточки не уснешь. (Последнее время Рейхан и сама стала пить по вечерам молоко. И внучку заставляет. Когда девочка, кривясь от отвращения, возвращает ей стакан, она говорит ей: «Нет ничего полезнее молока».)
Джебраил направился к бульвару; пройдется туда-обратно, магазин и откроют.
Осенний дождик холодными капельками сыпался на лицо. Джебраил не любил дождливую сырую погоду. В дождь у Рейхан всегда начинало ломить кости, и она, превратившись в одну сплошную боль, не могла уже подняться с кровати.
А Лейла, конечно, уже ушла. Сейчас она, кляня и дождь, и мужа, спешит к площади Азернефть. Там она сядет на автобус и поедет в Лекбатан. (Лейла до замужества работала преподавательницей в Лекбатанской музыкальной школе, сменить место работы ей так и не удалось.) Вечером вернется усталая, злая и начнет донимать Таги: «Сдохну когда-нибудь в этом автобусе!.. Каждый день талдычишь ему: устрой меня где-нибудь поближе; в одно ухо влетает, в другое вылетает. Повезло с мужем, ничего не скажешь!» Она нарочно говорит это как можно громче, чтобы они с Рейхан слышали в своей комнате. Услышат: Джебраил, поглаживая грудь, взглянет на Рейхан; Рейхан, растирая коленку, поднимет глаза к потолку. Потом Лейла начнет проверять у дочери домашние задания: «Что это такое: курица лапой водила? Чтоб девочка так писала!.. У меня в твоем возрасте как жемчуг были буковки!» Когда с этим будет покончено, Лейла встанет и громко произнесет слова, которые вот уже несколько лет произносит ежевечерне: «Все. С завтрашнего дня знать не знаю никакого Лекбатана! Возьму пять учеников и буду давать домашние уроки. По пятьдесят рублей с человека — мне вот так хватит!» Не дожидаясь мужа, она уляжется спать, а завтра, встав рано утром, снова будет спешить на площадь Азернефть.
Выйдя из подземного перехода, Джебраил увидел на бульваре несколько человек. Оделись потеплее и с утра пораньше — дышать морским воздухом. Пожилой мужчина задумчиво шел по аллее, ведя рядом похожую на волка собаку. Какой-то человек стоял, опершись на парапет, и смотрел на море. Человек был толстый, в длинном плаще. Сзади и не разберешь, мужчина или женщина. Возле этого человека тоже крутилась собачка, кудрявая, черная, ростом не больше кошки. Собачка нюхала землю, вертелась, прыгала, повизгивая, потом возвращалась и терлась мохнатой головой о ноги хозяина.
— Не балуй, Чарлик! — оборачиваясь, произнес человек в плаще.
Все-таки оказалась женщина. Пожилая, постарше Рейхан, а ни руки, ни ноги себе не трет, хотя погода — хуже не бывает. Щеки румяные, голубоватые глаза блестят, видно, этой и в непогоду удовольствие возиться с собачкой. А Рейхан, бедная, стонет сейчас, согнувшись в Три погибели. Постанывая, она ставит на плиту чайник, подогревает молоко. Сейчас, наверное, уже одевает внучку. И тоже постанывает. Заставив девочку съесть бутерброд и выпить чая с молоком, она проводит Севинч в школу, снова ляжет в постель и будет стонать…