…Давно не было в Баку такого ветра, старики не помнят, чтоб столько было вырвано с корнем молодых деревцев, чтоб кренились расшатанные ветром электрические столбы. Кончался февраль, март на подходе, а весной даже и не пахло; в низинках в тени домов лежали сугробы снега. Улицы опустели, люди отсиживались в домах, поплотнее закрыв окна и двери. А в море, на Нефтяных Камнях, работали люди. Этим некуда было укрыться от чудовищного урагана.
Он еще не успел стихнуть, когда в тщательно закупоренные двери пудовым кулаком забарабанила черная весть: пять человек погибло ночью на Нефтяных Камнях…
Тела Гаджи и Серхана нашли только через несколько дней. Те, кто был там, с ними, кто видел, как все получилось, уверяли, что Гаджи погиб из-за Серхана. Если бы Серхан утерпел бы, не вылез бы из будки, если бы Гаджи, забеспокоившись, не вышел вслед за ним, если бы не бросился в море, когда порывом ветра Серхана оторвало от опоры и швырнуло в воду… Если бы, если бы…
В том октябре их встреча уже не была ни шумной, ни веселой.
— Дедушка! А дедушка!
Джебраил поднял голову: лохматый парень и девушка стояли рядом с его скамейкой и, улыбаясь, поглядывали на него.
— Молоко течет, — сказал парень, указывая на сетку Джебраила.
Но Джебраил даже не взглянул на свое молоко. Он не мог оторвать глаз от нежного полудетского лица девушки. Щеки ее раскраснелись, губы как спелая вишня, а глаза!.. Миндалевидные, светло-карие глаза, казалось, освещали весь мир, и, закрой она их, наступит тьма. Голубые, небесного цвета, брюки обтягивали ее без всякой скромности, но, ей-богу, было красиво. Плечом прислонившись к милому, она смотрела на Джебраила и улыбалась ласково и застенчиво. Джебраилу подумалось, что не его она видит, — нельзя так улыбаться, глядя на желтого, морщинистого старика, — перед глазами у нее другое, другой мир, полный света, любви, гармонии… Парень, стоявший рядом, тоже был очень юн. Его по-девичьи нежные щеки, похоже, еще не знали бритвы. И усики (наверняка первые!) он не сбрил, чтоб выглядеть хоть немного постарше.
Хороши они были, молодые, ясные, бесхитростные. Так хороши, что Джебраил едва удержался, чтоб не встать, не погладить обоих по голове: «Хорошая вы пара, ребятки. Дай бог вам счастья! Простите старика, что в душе поворчал на вас. Такие уж мы все, старые…»
— Дедушка, молоко течет, — негромко, словно боясь испугать странного старика, повторил юноша. — Видно, пакет рваный.
Старик не ответил, и парень, взглянув на подругу, чуть заметно пожал плечами. А Джебраил не отрываясь смотрел на него: «На кого он похож? Очень похож, очень, вот только на кого? Господи! Да на Таги! Вылитый. Точно таким был он на первом курсе. И кожа как у девушки, и такие же густые, вразлет, брови. И усики так же выхаживал… Вот только волосы. Волосы у него, конечно, не такие были. Космы тогда были не в моде. «Как тебя зовут, сынок?» — хотелось спросить Джебраилу — вдруг Таги?! Но-он не спросил, постеснялся, сказал только:
— Который час, сынок? — хотелось услышать его голос.
— Половина одиннадцатого, — ответил парень свежим, приятным баритоном и положил руку на плечо девушке.
Девушка вопросительно взглянула на него: «Пойдем?» — и они, кивнув Джебраилу, медленно пошли вниз по саду.
Только теперь Джебраил посмотрел наконец на сумку и увидел, что один из пакетов был почти пуст; под скамейкой белела небольшая лужица, от нее, прихотливо извиваясь, бежала светлая струйка. Джебраил поглядел по сторонам, отыскивая урну, но урны поблизости не было и бросить пакет было некуда.
Он опять посмотрел вслед уходящей парочке. Да, Таги… И улыбка у него была точно такая, застенчивая, чуть виноватая, когда признавался в какой-нибудь провинности. Потом все изменилось. И улыбка стала другая, и кожа стала грубая, обветренная, иной раз украшенная многодневной щетиной. А Лейлу свою обнимал он когда-нибудь на улице? Едва ли… Ну, обнимал, не обнимал — неизвестно, а вот что с ума по ней сходил — это точно. Придет со свиданья, ни есть, ни пить не может. И сразу замкнется, закаменеет, над переносицей собираются морщины — лучше не подходить. Сам выбрал, сам полюбил, родители не перечили — женись. Все, может, и получилось бы, если б не заупрямился Таги — не захотел жить отдельно от родителей. Кто, мол, за ними приглядывать будет? А прошло несколько лет… Не тянет его домой, благо заведующий промыслом, предлог для задержки всегда найдется. Лейла ворчит, а он помалкивает. Потому что чувствует: рыльце в пушку. Вот ведь как получается. Заведующий передовым промыслом, то и дело в газете пишут, потомственный нефтяник, достойно продолжает дело отца, а дома рта не откроет. Совестливый человек, вину свою чувствует. Да и притерпелся, кожа, видно, дубовая — не прошибешь.