Багир за уздечку ввел жеребца в ворота, кинул взгляд на веранду: окна были распахнуты, но никого видно не было, и голосов не слышно. Что-то не то. С приездом Назлы дом, словно согретый ее теплом, всякий раз оживал, наполнялся голосами, Назлы смеялась, и всем было хорошо от ее смеха. Двор улыбался ей. А когда Назлы принималась хозяйничать на веранде, становилось светло, так светло, что глазам было больно, люди за сто шагов видели этот свет и знали, что к Багиру приехала из Баку дочь. Где ж этот свет? Темно, тихо, холодно, все так, как он оставил, уезжая…
Осторожно, словно боясь напугать кого-то, Багир поднялся по ступенькам и остановился в дверях. Высоко подоткнув подол, Назлы мыла пол. Почувствовав присутствие отца, она обернулась, выпрямилась и, не отрывая от него глаз, бросила в ведро мокрую тряпку.
— Папочка! — Назлы улыбнулась, и от этой улыбки на лице ее проступила тоненькая морщинка.
Влажными, холодными руками Назлы обвила отцовскую шею и покрыла поцелуями небритое лицо. Она была не похожа сама на себя. Исхудала, личико с кулачок…
— Родной! Как же ты узнал, что мы приехали?
— Намаз сообщил, — ответил Багир, слегка отворачиваясь, словно ему было совестно смотреть на поблекшее лицо дочери. И подумал, что Намаз знает причину ее неожиданного приезда, иначе не усмехался бы так хитро. Нет в мире секрета, чтобы Намаз его не знал. Носом чует: землю нюхает, небо нюхает, воздух нюхает — все вынюхивает.
Назлы расправила подол платья, смутилась.
— Ключ на всегдашнем месте был, под лестницей. Не боишься, что обворовать могут?
Багир покачал головой. Забыла дочка: не в городе, это там на десять минут уходят, на пять замков запирают.
— До чего ж все грязью заросло… — сказала Назлы, глядя на ведро.
Багир молча смотрел на дочь, но не потому, что удивился ее словам, — грязищи в доме и впрямь хватает, — его поразило количество вещей, сваленных в углу веранды: чемоданы, ящики, узлы… И голос Назлы. В ее голосе чувствовалась дрожь, словно она с трудом подавляла рыдания. Не из-за грязи же готова она расплакаться; всегда, бывало, пошутит только: «Женись, папа, ты ведь у нас еще молодец!»
Пряча глаза от отца, Назлы взяла тряпку и снова принялась за пол.
Багир стоял в дверях и смотрел на ее выпирающие под платьем лопатки, на красные, потрескавшиеся, огрубелые руки, не похожие на руки горожанки.
— А где маленькая?
— Спит, — не поднимая головы, ответила Назлы. — Ночью в вагоне никак уснуть не могла.
— Голодная небось?
Назлы бросила тряпку в ведро, провела мокрыми руками по волосам, улыбнулась, и снова мелкие морщинки разбежались по ее маленькому, усохшему личику.
— Да уж в доме хоть шаром покати. Червячка заморить нечем.
Багир укоризненно покачал головой.
— Ну вот. И так в чем душа держится, а ты ее голодом моришь!
Снимая с лошади потертый, старый хурджун, Багир вспомнил, что не спросил про зятя. И она ни словом не обмолвилась. «Ну если б какая беда, сразу сказала бы. Не иначе, поссорились…»
Багир перебросил хурджун через плечо и решил сейчас же спросить дочь про мужа, хотя ему и казалось, что стоит упомянуть его имя, Назлы разрыдается.
Он пристроил хурджун у двери и уже обернулся к Назлы, чтоб спросить, уже рот открыл, но тут вдруг заметил седую прядь в каштановых волосах дочери, и язык у него присох к горлу. Широкая, в палец, седая полоса шла ото лба через всю голову. «Да как же это? Ей всего двадцать пять… Что ж с ней через десять-то лет будет?» Багир откашлялся, чтобы охрипший вдруг голос не выдал его волнения.
— Там пендир и лепешки, — сказал он.
Назлы присела на корточки напротив отца, проворно развязала хурджун.
— Пендир сам делал? — спросила она, доставая миску с домашним сыром.
— Сам, — сказал Багир и снова откашлялся.
Назлы извлекла из хурджуна пяток мягких тонких лавашей.
— Ой, если б ты знал, как я их люблю!.. Как давно лаваша не ела!..