— Доставались кудри, доставались русы старой ба-а-буш-ке ча-сать, — пел Кузяев, протирая хозяйские книги. Пел и сам не замечал, что поет.
— Петр, — позвала его как-то Людмила Павловна, — поговори со мной, мне скучно.
— Есть!
Он стоял перед ней в рабочей робе, в мягких домашних шлепанцах.
— Ну, так что ты молчишь?
— Виноват!
— А вот что ты сделаешь, Петр, если я возьму и поцелую тебя? Каприз у меня такой.
— Не знаю, — сказал он, испуганно оглядываясь.
Она засмеялась.
— Возьму и съем тебя. А то достанутся кудри старой бабушке чесать. Посмотри на меня. Или я не хороша?
— Есть! То есть так точно!
— Что есть, что так точно? Откуда ты такой взялся, медведь?
— Из Сухоносова...
— Ну, ладно. Иди, занимайся своим делом.
Однажды он натирал пол в гостиной. Скрутил ковер, всю мебель сдвинул в угол. Старым веником размазал по полу мастику, дал мастике подсохнуть и принялся растирать жесткой щеткой. Двигал ногой. Раз, два, раз, два... Людмила Павловна вышла из спальни и от нечего делать смотрела на него. Он чувствовал ее взгляд, стеснялся. Штанины у него были закатаны выше колен, рубаху он скинул и старым полотенцем на ходу утирал пот с живота, со спины. Здорово работал.
— А ты чего сегодня не поешь? — полюбопытствовала Людмила Павловна. — Я велю мужу, и он прикажет тебе петь.
Кавторанг приехал домой поздно и спал. По всем расчетам выходило, что он должен проснуться к обеду. Никак не раньше. Но тут почему-то он выглянул из спальни, выглянул и взорвался. Маленький, в синем шелковом халате с кистями на поясе, он кинулся по мокрому паркету прямо к Кузяеву, сорвал с его плеча полотенце и полотенцем, полотенцем затыкал ему в лицо.
— Обнаглел! В доме женщины! Ты как одет!
— Виноват!
— Бардак устроил! Иди в портовый бардак! Людмила! Я! Мы! Не позволю! Черт возьми...
Вечером с вещами Кузяев вернулся в экипаж.
В канцелярии дежурный фельдфебель, старый служака и философ, встретил ухмылкой:
— Из-за барыни, небось, списал?
— Не могу знать!
— А чего тут знать, не ты первый, не ты последний. Их высокородие дюже ревнив. Она молодая, ей подавай, да подавай, а в нем уже того пара нет... Ну ладно, иди в роту.
На следующий день Синельников отошел. Понял, что погорячился, но в вестовые Кузяева не вернул, а сказал, глядя в пол:
— Ты это, значит, Петр, не держи на меня... Бывает, знаешь, в сердцах. Может, чем помочь могу?
— Ваше высокородие, имею желание в школу машинных квартирмейстеров. Подсобите.
Синельников подсобил, и стал Кузяев специалистом по корабельным машинам. С тех пор они больше не встречались.
Потом, уже в двадцатые годы, Кузяев узнал от Анюты, бывшей синельниковской кухарки, что самого расстреляли в восемнадцатом, а Людмила Павловна в самый разгар нэпа вышла вторым браком за крупье из Сестрорецкого казино. Белый рояль свезли на Выборгскую сторону в пролетарский клуб, приделали к крышке проушины для висячего замка, чтоб был порядок, и, когда крутили кино, на рояле наяривал тапер. Но это вечерами. А по утрам дети рабочих разучивали на нем гаммы. Больше кухарка ничего не знала.
И опять надо поворачивать назад, возвращаться в Лефортовский госпиталь в девятьсот пятый год. Лежал там раненый матрос, вспоминал свою жизнь, и сколько бы ему лежать — совершенно неизвестно, если б вдруг в одно прекрасное утро не прикатил в Лефортово друг Коля.
Коля, плечом поддав в белую дверь, вошел в офицерскую палату. «Никак здеся, а?» — спросил, щурясь. Следом за ним еле поспевала начальница над сестрами милосердия. «Ну, куда же вы... Куда? Вам же русским языком!»
— Земляк! — заорал он. — А я тебя, Петруша, почитай, ищу по всему городу! Да отстаньте вы, мадам, сродственник он мой, вам же сказано! Живой! Живой, господи... Пардон, господа, пардон...
Коля сразу взялся за дело. Пошел к самому главному доктору. Привратнику сунул полтинник. Подавись, крыса! Кастеляну — двугривенный. На, держи! Той самой начальнице над сестрами попробовал положить в кармашек трешницу. Пожалте, кобыла старая, нам не жалко. Начальница обиделась до обморока. «Ах, что вы... Ах, что вы...» Но Коля не растерялся, продолжал шуметь, врал, что они с Кузяевым двоюродные братья и добился-таки своего. Сразу после обеда старик служитель принес одежду.
Николай помог одеться, сбегал в кладовую за рундучком и по широкой каменной лестнице под руку вывел Кузяева к подъезду, где стояли легкие санки, и кучер в архалуке, отороченном лисьим мехом, мерз, подобрав вожжи.
Уселись, запахнули медвежью полость.