Подкатили к кузяевским воротам. Петр Платонович, скинув тулуп, по снегу, весь черный, гибко поднялся на крыльцо.
— Кузяев приехал! Кузяев! — кричали.
На растоптанных ногах спешил сосед дядя Иван, заткнул цигарку за ухо и крякал от радости, а жена его, оставив ведра, уже срезала путь по сугробам через улицу от колодца.
— Кузяев приехал! Кузяев!
Залаяла собака. «Полкан!» — послышался голос отца, и на крыльцо вышел сам Платон Андреевич.
Николай в санях смахнул набежавшую слезу. Платон Андреевич обнял сына. Но рядом уже стояли люди, и сквозь слезы Платон Андреевич видел их лица. Лица плыли и дергались. Он понимал: настала важная минута. В рассудительном крестьянстве любят торжественность. Надо было сказать что-то такое, что запомнится внукам и детям и там дальше, кто пойдет, а потому, отстранив сына, праведник спросил твердо:
— Значит, побили вас японцы?
— Значит, так.
— Как полагаешь, отчего такой позор всем нам и нашему оружию?
Ответа, пожалуй, и не требовалось, но сын ответил на крыльце же:
— Я полагаю, виноваты во всем внутренние враги и наши генералы.
Соседи одобрительно загудели. Золотые слова! Генералы, во-во... В самый раз генералы да внутренние враги в городах... Они! Внутренних врагов уничтожить, а генералов заменить к матери!
— Кузяев приехал! Кузяев! — кричали по деревне. И сухоносовский пьяница Иван Тимофеевич по прозвищу Ермак, сизый с похмелья, уже двигал в подшитых валенках по улице, размахивая початой бутылкой.
У Алабиных задумано было пить три дня. Тихон привел голосистых баб, пели песни. Илья Савельевич говорить уже не мог, только улыбался. Сидел, вытирал мокрые усы. Чайную закрыли. Не до того. Съехались родственники, тетки с мужьями, дядья с женами. Пели, надрывались:
— Эх, Хаз Булат, да уда-а-лой, ох, бедна сакля тва-а-я...
Одна из тех баб, что привел Тихон, согнав старичка-родственника, села рядом с Николаем, навалилась грудью, смотрела туманно. Глаза у нее были большие, бесстыжие. Тихон на другом конце стола подмигивал, старался угодить молодому хозяину.
— Тебя как звать-то?
— В крещение Еленой, а так, как желаете, кавалер. Можно Анастасией...
— Красивая ты...
— Вы скажете...
— А муж твой где?
— Да в городе. Подался в отхожие...
— Красивая ты, — Николай робко взял ее за руку. Ладонь у нее была жесткая, но выше запястья начиналась другая плоть и, обнаружив это, он замер. Спросил:
— Ты чья будешь, Елена?
— А зачем вам знать, кавалер?
— От мужа украду.
— Ох, чего захотел! — засмеялась. — Да я сама хочь сейчас! Да помани какой дяденька, сей секунд и убегну. Нашел от кого красть, от мужа-то... Ой, смеху с вами... Рассказали бы чего?
— Я в морях плавал, — сказал он.
Заезжий музыкант, косматый, с безумными глазами, дожевав кусок и вытерев губы, взял на колени гармошку, заиграл кадриль. Первая фигура — «Зимогорка»! Объявили. «Ходи, д сени, ходи, д печь, а хозяину негде д лечь...»
— А в морях бабы есть? — спросила она.
— Не... На кораблях женщин не положено.
— Оно и видно. Боязливый вы, кавалер...
Объявили вторую фигуру. «Эх, полоса ль моя, полосынька...» Дядья ударили сапогами в пол. «Эх, полоса ль моя, непаханая!» А когда стало совсем шумно и дымно и уж посуду начали бить, а Тихон кричал: «Будем танцен! Будем танцен, мадамы и господа! Танцен — приказ генерала!» — она сказала, жарко дыша ему в щеку: «Может, пойдем куда, кавалер?»
На третий день разъезжались сонные, зеленые с перепоя. Икали, целовались троекратно в засос. У... у... у...
Отец слег в середине второго дня, лежал наверху, стонал. Васята в тазу мочил утиральники, клал ему на голову, чтоб не дай бог не помер.
Николай пошел в баню, отстегался веником, сидел пил чай и чувствовал себя необыкновенно сильным. Он был весел, решителен, перед ним открывались неясные, но заманчивые горизонты. И тепло ему было в душе. Он вспоминал ту женщину. В сером утреннем свете она одевалась в его комнате, он глядел на нее и удивлялся перемене, совершающейся перед ним. «Я тебя от мужа уведу», — сказал он, еще весь во власти над ней. Просто так сказал. Она улыбнулась устало. Куда? Зачем? «Я баба рожалая, — сказала она, тихо наклоняясь над ним и целуя. — Увести меня нельзя. Поиграть можно...»
К вечеру, надев новенький полушубок, крытый зеленым сукном, он отправился в Сухоносово. Шел, не предполагая, какой ему будет конфуз. Он прихватил с собой бутылку польской водки с винтом на пробке и приготовил, что сказать Платону Андреевичу, ставя на стол свой гостинец. «Откуда водка?» — скажет непьющий Кузяев. — «Дык ведь как положено...» — скажет Николай, и это будет намек, что на сговоре всегда так. — «По мне и не надо бы ее, да... надо», — вот как он выразится, и Кузяев, понимая, что не чужой человек в дом пришел, а скоро зять, будет доволен.