— Уходите. Иль неведомо вам, что грех?
— Ведомо. Почему нет? Нам все ведомо, давай зови своих чертей! — гаркнул. — Имею желание посмотреть.
— А ведь могу, — облизывая ложку, ответила колдуница. Она встала, легким движением поправила волосы.
Николай увидел, что она молода, в теле, даром что с нечистой силой знакома, такую вполне полюбить можно. У нее был высокий лоб, на щеках ямочки, голос негромкий и глаза стыдливые. Взглянет и тут же в смущении отведет взгляд.
— Не боязно?
— Нашла чем пугать! Садись давай на помело и поедем давай на Канарские на острова. Знаешь Канарские острова?
Она подняла руку, улыбнулась, и было в ее улыбке что-то зловещее, он потом это часто вспоминал, а тогда ударило его таким нестерпимым желанием, что дух захватило.
— Могу и на острова...
— Напугала! Эко напугала! На меня адмирал Того, японец, шестью эскадренными броненосцами шел, там главный калибр знаешь? Двенадцать дюймов, во! И то ничего, живой, а ты помелом пугать! На помеле оно, может, и удобней.
Николай засмеялся, подошел к колдунице совсем близко, заглянул в ее глаза и закачало его на волнах, и захлебнулся он, только мотнул головой, в отчаянии в каком-то ухватился за берег. Обнял за плечи. Хороша-то как девка! Выноси, океан-море, золотые облака...
— Пустите, — сказала Тошка, и не думая вырываться. — Пустите, ведь хуже ж будет, сами знаете.
Откуда-то из-под стола с кудахтаньем вырвался белый петух, метнулся в угол. Николай и не взглянул на него.
— Энтот, да, твой черт? Напугала...
— Пустите, вам же говорят. Щекотно, сударь, пустите... Ой, нельзя же так, право...
— Нет уж, можно.
Николай еще сильней прижал ее, выхватил из кармана на груди бутылку водки, чтоб не мешалась, дотянулся, поставил на угол стола.
— Шубу бы скинули, сударь.
— Убежишь?
— Куда ж бежать в своем дому?
Не убежала.
А между тем, придя в себя, Илья Савельевич на неделе имел с Платоном Андреевичем генеральную беседу насчет понимания жизни и продолжения алабинского рода.
Сидели в чайной, как раз в красном углу за почетным столом, где сиживало волостное начальство — исправник, писарь, ну, еще учителя пускали — пили чай с вареньем из крыжовника и пневматическим способом выфыркивали косточки из зубов.
— Это там, в городах смута, а в крестьянстве нельзя, — говорил Илья Савельевич, деликатно поворачивая к свадьбе, но Платон Андреевич помалкивал.
— Род надо продолжать, фамилию, — внушал Алабин, — детки пойдут, внуки, нянчить будешь заместо Полкана.
— Ладный пес. Ты только взгляни, Савельич! Полкаша, ух, Полкаша...
В округе знали меделянских собак, мордашей, овчарных, но этот Полкан, еще щенок, был много крупней! Лапы комком, грудь тугая! Молодец, Полкан!
Полкан завозился под столом.
— Пес-то ничего, — вздохнул Алабин, глядя под ноги, — однако полагаю, есть дела поважней собачьих. Что уж так она противится? Чем ей Колюха мой плох?
— Поневоле, как говорится, мил не будешь. Мы крестьяне, а вам купеческую дочь надобно бы.
— Поживется — слюбится, так-то оно мудрей! И опять, какая ж тут неволя, Платон Андреевич? Поучи девку вожжами. Девка, что мерзлая шуба, побьешь, помнешь, она мягче.
— Небитая она у нас. Поздно. А у купеческих и стати иные и приданое...
— В крестьянство пойдет, муж научит. Эвон Тимофей-пожарник бабу свою за стреху одной вожжей подтянет, подол задерет и отхаживает — в лучшем виде. Очень натурально!
— Как поставит себя.
— И то, конечно, верно. Жена мужа почитай, как крест на главе, муж жену береги, как трубу на бане... Эх-ма, грехи наши. — Алабин шлепнул ладонью по столу. — А если сватов зашлем, как будет?
— Повремени, Илья Савельевич, — сказал Кузяев и, возвращаясь к себе в Сухоносово, всю дорогу думал, правильно ли поступает Аннушка или нет. О том, что девку не следует неволить, присоветовала ему свояченица Дуня Масленка, с мнением которой Платон Андреевич очень считался. «Она ж и под венцом отказаться может! Если в голову вобьет — не выбьешь. Окаменеет!» — «Скажешь, бабий ум... Под венцом дело решенное». — «А вот и нет!» — охнула Дуня и, прямо-таки трясясь, рассказала, как одну девку в селе Угодский Завод просватали за отставного солдата безногого. С войны пришел. Она противилась, та девка. Отец вожжами отходил. Братья следили, чтоб руки на себя не наложила. Грех такой! Повезли в церковь с женихом. Он на своем костыле скрып-скрып... А как священник, отец Василий, спрашивал, согласна ли девка женой стать, она на колени грохнулась пред аналоем и на весь храм вопила: «Не хочу!»
— Господи, позор какой! — охнул Платон Андреевич и, решив, что молодые совсем разбаловались, раньше такого не было, строго-настрого приказал Аграфене Кондратьевне к Аннушке не приставать.