— Да я и даю тихо, — оглядываясь, продолжал Михаил Егорович. — Сказывают, против царя, вот и креда.
— Вот те фунт!
— Шуму... Ну, маляры промеж себя дают объяснение: в пятом годе на баррикадах выступал. Боевик. Чтоб свобода всем, требует.
— Один был?
— С сотоварищами, ясно. Одному на такое куража не хватит.
— А чего им нужно? Чего недостает в жизненных стремлениях?
— А чего, а того, хотят они всю землю, значит, крестьянству, фабрики, заводы — это цеховым, царя скинуть, заместо его правительство исделать и, значит, новую жизнь начать.
— Ну, затеяли!
— Не выйдет. Без царя нам нельзя: смута подымется. Как же так: на Руси-то да без царя? Конфуз весьма крупный, — вздохнул Петр Платонович.
И тут в разговор вмешался меньший Вася.
— А я слышал, у нас говорили, есть страны, где царя выбирают. Там поцарствовал три года или сколько, слазь. Другого сажают.
На Васятку цыкнули. «Сиди тихо. Хуже того нет с малолетками в трактир ходить».
— Половой! — крикнул Михаил Егорович. — Половой, принеси нам для мальца чая. И сладкого чего.
Тему переменили и, выпив еще пару стопок, Михаил Егорович начал рисовать, как было бы хорошо, скопив денег, открыть свою мастерскую по ремонту экипажей.
— Петя отрихтует, я покрашу. Васята, бог даст, на обойщика выучится, обобьет. Возьмем учеников. В подмастерья из своих сухоносовских определим старательных, ну и жизнь пойдет!
Петр Платонович сомневался в реальности этого плана, но поддержал брата добрым словом.
— А чего, — сказал, — подумать надо. Я заказчиков наберу, знаешь сколько? Сколько хотишь. Доктор мой шибко важная птица.
— На тебя, Петруша, надежда, — польстил брату Михаил Егорович.
— Не подведем! За нами не станет. Разливай! — приосанился Петр Платонович.
— Уши б мои не слушали, глаза б не видели, — засмеялся Петр Егорович. — Да вы что, братаны, в своем уме? — Он вынул из кармана серебряные часы, взглянул, сколько времени, для верности поднес часы к уху, идут ли. — Что вы раскудахтались? Спой нам, Васятка, так-то лучше будет. Видал, хозяева выискались, капитала на трафилку, а понта на косуху. Повадно им спьяна. Давай «Шумел, горел пожар московский...» Как там дальше-то?
— Дым рассти...и...лалси да по земле...
Николай Алабин, так неожиданно исчезнувший из родных мест, поселился в Марьиной роще. Сначала снимал этаж — комнату и кухоньку у «отставной камелии» Елизаветы Филаретовны Грибенбах, а после смерти отца купил домик поблизости от марьинского рынка и завел, по общему мнению, жизнь бомонтную.
Он говорил, что желает открыть мануфактурную торговлю, а пока присматривается, что почем и стоит ли начинать дело в Москве.
Иногда ездил он по разным адресам, пил помаленьку, играл на биллиарде в знаменитом Марьинском трактире «Золотое место» и мучился от любви к невенчаной своей жене Тошке Богдановой, сухоносовской колдунице и порчельнице.
Другой раз до того доходило, что пугался: а может, она в самом деле заворожила меня? Колдуница не колдуница, а вполне могла от нечистой силы чего перенять. И леденело в груди.
Тошка была загадкой. Вроде все так и все не так. Вчера одна, сегодня другая, а какая будет завтра — полная неясность.
В округе жила публика разношерстная, заношенная. Были мещане, мастеровые, лавочные приказчики, говорили, что обитают рядом фальшивомонетчики, делают бумажные деньги, склеивают из двух половинок так, что видны все водяные знаки и достоинства, торгуют видами на жительство.
Сдружился Николай с приказчиком Яковом по фамилии Жмыхов, тот снимал квартиру через улицу. Был высок, худ, зубы имел лошадиные и, когда ел, на скулах у него ходили тугие желваки. При этом Яков прилично играл на гитаре и водку пил в любых количествах, не пьянея. Милое дело смотреть!
— Хо, хо, — говорил Николай, — ты как тот японский бог.
— Яков Наумыч молодцом, — объяснила Тошка и потупила взгляд.
При этих словах Яшка тут же дернул еще стакан и выдохнул теплый воздух. Ху...
В тот вечер сидели, играли в лото. А когда разошлись, Николай набросился на сожительницу, сразу накаляясь до верхних пределов.
— Ты чего перед Яшкой вертишься? Ведь честной женщине так совестно! «Яков Наумыч молодцом...»
— Так то честной.
— Во ведь что говорит! Я что, по-твоему, кутенок незрячий? Что я?
— Глупый.
Она сняла платье, кинула в угол. Зевнула. И уже он понимал, что сейчас они помирятся, что бы он ни кричал, и эта зависимость от нее злила до невыносимости. До удушья.
— Стерва! Убью!
— Не убьешь, не жена.
— Чего, спрашиваю, на Яшку пялишься?
— Ласковое слово и кошке приятно.