Она сидела на кровати, стягивала чулки, медленно и лениво, чтобы он смотрел на нее и кипел.
— Змея! — и еще он назвал ее козюлей, это тоже змея, но сильно ядовитая. По-калужски. — Стерва!
И почему эта девка, эта дешевка имела такую власть над ним, почему он зависел от ее рук, ног, от ее розового тела. Он привез ее в Москву, устроил житье, как барыне, накупил всего, одних платьев сколько! Десять штук!
— Стерва!
Он боднул головой и, со всей силы грохнув дверью, сбежал вниз.
Нет, он выкинет ее завтра же. Утро вечера мудренее. Даст двести рублей или даже хватит полтораста и скажет: катись куда знаешь. Все! Больше нет сил! Спалила ты меня всего, Тошка, скажет он. Пепел во мне. Не могу. Давай порознь, так лучше.
Ночевал он во дворе в сарае. Гремела цепью соседская собака. С живодерни тянуло кислыми шкурами. В черном дверном проеме высоко-высоко качались холодные Марьинские звезды, там где-то была написана его судьба.
И откуда он мог знать, бывший матрос, строевой квартирмейстер, купеческий сын и внук, что судьба его сложится неведомо, что будет он офицером, сапожником, миллионщиком, первейшим в Москве богатеем.
Но сколько всего случится до того! Мог ли он знать, заглядывая наперед, что жизнь приведет его к автомобилю, к машине, это ж курам на смех! И такие превратности выпадут на его долю, что марьинское житье покажется тихим всплеском в бархатном пруду, утренним ветром, сдобным блинным чадом на масленицу.
— У зараза! Зверюга, — Николай скрипел зубами и грозил кулаком.
Проснувшись, он выпил чаю в «Золотом месте» у Бориса Ильича, взял рюмку горькой английской водки, чтоб взбодриться, а потом вдруг пришла ему мысль поехать к Петруше Кузяеву, проведать. Он тут же, у «Золотого места», нанял лихача, покатил на Самотеку к Цветному бульвару.
Косматый дворник в валенках сказал, что Петра Платоновича нет.
— Барина повез по больным.
— Эх ты, — сказал Николай, — неудача-то какая! Ну, передай ему: Николай Ильич заезжал, велел кланяться. — И сунул дворнику двугривенный. — Может, заеду еще ввечеру.
Домой он вернулся, уже во всю сиял день. На рынке рядом заканчивали мясную торговлю. Начинался обед. Солнце стояло высоко.
Надо было подняться наверх, к Тошке, к козюле ядовитой, сказать спокойно, так, как он и надумал, ворочаясь в сарае без сна. Давай по-хорошему... Решительно проскрипели ступеньки под его ногами. Распахнул дверь. И застыл.
В комнате стоял полумрак. Из-под сдвинутой занавески от окна до двери легла золотая полоса и в этой полосе светилась ее рука.
Она лежала в постели под атласным голубым одеялом, вся в тепле. В жаре даже. Перед ней на венском стуле блестела круглая жестянка с цветным монпансье. Она протягивала руку, брала по конфетке, кидала в рот.
— Ну вот, — начал он захлебываясь, чтоб сразу выложить все. — Дело решенное. Давай, Тошка...
Она посмотрела испуганно. И такой неподдельный был ее испуг, что он осекся на чуть-чуть. И почувствовал, что пар-то весь и вышел!
— Николюшка. Пришел, сокол? Что ж ты себя мучаешь, божонный мой, лапа ненаглядная...
— Змея, — сказал он, не трогаясь с места. — Козюля ты подлая.
— Сам не веришь, что баишь. Иль не уважила тебя? Любила не так? Бедненький ты мой. Совсем извелся, лапа. Подь, подь ближе... И сядь, не съем...
— Ну...
Коля подошел, сел, а после того ввечеру ехать к Кузяеву раздумал. С того дня начался у него новый медовый месяц. Укатил он с Тошкой на гуляние в Нижний Новгород, там у еврея купил ей за три тысячи браслет червонного золота с зелеными камнями, как раз ей под глаза. Они любили смотреть на эти камни при свече, и он просил ее не снимать его на ночь.
Осенью к Петру Платоновичу приехала погостить жена.
Он встретил ее на Брянском вокзале у вагона. Настя была одета по-деревенски, но нарядно. В новой кофте, Дуня Масленка сшила, в новом цветном платке, купленном на ярмарке в Угодском Заводе. Сразу начала рассказывать деревенские новости. Шла по перрону, держась за локоть мужа, и говорила, говорила.
Петр Платонович подхватил Настин мешок, и еще был у нее деревенский сундучок с висячим замком.
— Ох, и набрала...
— Мать тебе припасов наготовила, проскучился, небось, в городе, ой, Петруша, народу-то сколько, вон, гляди, барин какой важный...
— Кондуктор.
— Петруша, ты не спеши, а то затеряюсь, не сыщешь.
— С полицией сыщем.
— Что говоришь... Мама велела: деньги спрячь, а то как поедешь, не спеши, Петь...
Он вывел Настю на площадь, мощеную крупным булыжником. Усатый городовой у вокзальных дверей с удивлением смотрел, округлив глаз, как он подсаживает ее в шикарный ландолет. На Насте была длинная цветастая юбка, на ногах черные штиблеты с резинками. Чулки она надела вязаные, домашние, чтоб не застудиться в дороге. Ей говорили, в вагоне ветер гуляет по полу.