Надо было отказаться наотрез, но Петр Платонович представил, как подъедет на ландолете к отцовскому дому. Шикарно-то как подъедет! И попутал его лукавый, хоть заупрямился бы он, прошло время, да ушел бы гость, Василий Васильевич, пожалуй, и остыл бы. А тут стал в позу, вези и никаких!
Петр Платонович крякнул, пошел отмыкать гараж. Осень стояла тихая, по утрам дороги еще не подмораживало и дождей не предвиделось.
— Я тебя на весь завтрашний день отпускаю, — уже в воротах крикнул доктор и вышел со своим важным гостем на улицу.
Выехали ночью, Петр Платонович запустил ацетиленовый генератор, по Москве ехали с зажженными фарами, а как добрались до Битцы, стало светать и можно было убирать огни.
Ландолет «Морс» напоминал карету, тем более кузов на нем стоял зимний. Пассажиры ехали в салоне, а шофер восседал впереди, как кучер на облучке, с обоих боков открытый. Сзади было опускающееся окно, чтоб хозяин мог на ходу дать шоферу распоряжение, куда ехать, и впереди тоже было стекло от ветра и от дождя.
Как выбрались из Москвы, Петр Платонович посадил жену рядом с собой. Утро стояло тихое, желтые березы качались под ветром. Так ехали они, объезжая колдобины и ямы. От деревни к деревне недобрым лаем встречали их ошалелые деревенские псы, в неистовстве вывертывали нутро и передавали дальше, как эстафету.
У Подольска обогнали они зеленый почтовый фургон. Форейтор протрубил вслед.
— Поспевай, почтовые... Держись, Настя!
Уже свернули на Тарутинский большак; Петр Платонович зазевался, колесо хряпнуло в яму, в автомобиле что-то лязгнуло и загремело, Кузяев убрал скорость и, выжав тормоз, соскочил на дорогу.
Французская техника не выдержала русских дорог. Как оказалось, лопнула муфта, которой кардан крепится к остову машины.
Петр Платонович как был, ничего не подстелив, не скинув кожаной шоферской куртки, полез под автомобиль. Кардан безвольно свисал вниз, и ехать дальше не представлялось возможным.
Все-таки он достал из инструментального ящика молоток и два болта со съемной скобой, попробовал приспособить, но тут же и вылез, отряхиваясь.
Испуганная Настя сидела на обочине, прижав к груди руки.
— Отъездились.
— Ништо, Петруша, ништо... В деревню вернешься... Проживем, — лепетала жена. — Люди ж живут... Дом продадим, корову, мама разрешит, заплатим твоему все... Не горе, Петруша, не горе...
— Ладно! — Он сел рядом, закурил и надо ж такое, из-за поворота появился дядя Иван.
Дядя Иван случалось неделями не просыхал, но отличался живостью ума и безграничной доброжелательностью, когда был трезв.
— Из-з-за острова... а... на стре...е...жень, — запел он, раскидывая руки. — Здрасте вам, Кузяевы! Чего сидим?
Долго объяснять не пришлось. Иван был мужик артельный. Тут же распряг, телегу откатили на обочину.
— А кому нужна, ежели мне без нужды? Вернусь, цела будет.
Подцепили автомобиль за постромки, покатили. Всю дорогу Иван держал под уздцы, шагал важный и строгий.
Выручил отец Платон Андреевич. Он слазил под машину, все осмотрел и, подумав, пошел искать подходящую железяку.
За огородом был у него сенной сарай, пуня, а рядом сарайчик поменьше, куда он складывал разные железные предметы, которые ему попадались и, на сколько позволяла фантазия, могли пригодиться в кузнечном деле. Через некоторое время он вернулся, снова кряхтя слазил под «морса», поерзал на боку, почмокал и велел разжигать в кузне огонь.
К обеду все было готово. Тем более поломка оказалась простой, но Петр Платонович, ясно, об этом и не заикнулся, поскольку отец очень расшумелся.
— Кто есть наипервейший мастер? — веселился отец. — Заводи! Едет! От так! Кто покойному Ивану Семеновичу гамбургскую молотилку до ума довел? Мы. Кто Липутину, барину, коляску выправил? Скажи, Полкан? Счастью не верь, беды не пугайся, сынок! Выручим. А барину своему ничего не говори, нипочем не узнает! Кузнецу, что козлу, везде огород.
Хоть и время оставалось, но везти Настю в Комарево Петр Платонович уже не решился, там дорога была неровная. Там могли быть сюрпризы. Тот же дядя Иван, вернувшись с телегой, потоптавшись на месте, согласился за рубль доставить Настю в лучшем виде. А Петр Платонович, отобедав с родными, тронулся в Москву.
Он выехал на большак, когда уже начинались тихие сумерки, по-калужски — сутески. На закате разливалось печальное осеннее золото, было тихо, но Петр Платонович боялся дождя, знал, что если польет, то застрянет он надолго. Ему же не терпелось скорей добраться до Самотеки, вымыть автомобиль, протереть полировочной пастой «Афродита» и загнать в гараж. Он знал, что доктор сейчас места себе не находит, простить не может своего куража перед гостем. Не было б гостя, Настя поездом бы уехала!