Отец привез на Самотеку свежую солонину и материных пирогов, от всех приветы передал, но ясно было, что прибыл он не просто так, находится в волнении.
Целый день он помалкивал, посиживал на бульваре на лавочке, а вечером, как собрались братья, завели разговор насчет войны, двинул кулаком по столу:
— Выродки вы! Шкуру спасаете. Грешно, сказано, чужою кровью откупаться! Грешно! Вы что, самоеды Архангельской губернии? От воинской повинности освобожденные?
— Мы хуже, — попробовал отшутиться Михаил Егорович, стаскивая с вилки соленый огурчик и укладывая его на тарелку Платону Андреевичу.
— Оторвались от земли, пуповину отгрызли, болтаетесь в проруби, как... Повадна городская жизнь? Не сеять, не жать. А за вас мальцы кровю будут лить? Что с Расеей станет? Что? Я вас спрашиваю?
— Ой, господи...
— А я за царя воевать не буду, — сказал Петр Егорович. И то, что сказал это он, всегда такой рассудительный, обескуражило старшего Кузяева. Если б Мишка шелапутный, он бы на эти слова и не обернулся. А тут на тебе!
— Ладно! Как знаете... Мы в турецкую живота не жалели, всю кампанию в крови! Через Дунай переправу ставили...
— А мы, отец, в японскую!
— Я Георгиев с тебя сорву! Своей рукой.
— Так я их и не ношу.
— Совесть ты где носишь? Не сын ты мне! Прокляну! Немец землю хочет взять, баб ваших попортить...
— Ну, как заговорил! Баба не захочет, так никто ее не попортит.
— Ой, горе. Выродков народили!
— Вот царю и доложите. А только что нам от войны будет, — вскипел Михаил Егорович. — Земли добавят или чего? Капитал дадут? В купцы выбьемся, деньгу гресть будем? Буржуям надо, пущай воюют. С нашей стороны — хрен им в глаз по самое пенсне!
— Мы не за деньгу воевали! Ни моря без воды, ни войны без крови...
— Так то ж вы! Вы и при крепостном праве жили. А нам хватит. Мы городские, машиной обученные, это пущай деревне мозги крутят! А мы металлисты первостатейные, мы понято имеем...
Отец хоть и не проклял, но уехал не попрощавшись, пошел до вокзала пешком. Петр Платонович как был босиком, по-домашнему, так и кинулся за ним: «Да брось ты, отец... Прям-таки не дело...» — и до угла почти, до Садовой дошлепал босой. Но не остановил. Махнул рукой, вернулся к братьям.
Теперь оставалось попросить у доктора расчет и устраиваться в Сокольники на броню. Но, зная характер Василия Васильевича и не желая его обидеть, Петр Платонович повел разговор издали, но доктор сразу же все понял, закивал:
— Вполне разумно! Нечего тебе вшей в окопах кормить. Эта война позорная. Но только не надо спешить. Сокольники? Чего ты забыл в Сокольниках? Сейчас в Симоновской слободе Рябушинские автомобильный завод начинают.
— А шофера им нужны?
— Да им сейчас все нужны! Такой разворот делу дают, что куда там, пыль столбом. Война до победного конца! Ты не спеши, я все узнаю, — пообещал доктор и поехал на Якиманку.
Он был неудачником — оттого, что родился раньше времени, или оттого, что ставил перед собой большие задачи, кто знает. Он должен был проиграть, и это было очевидно с самого начала. Кого интересовали его инженерные композиции, какая сила могла подхватить его идеи и понести в жизнь? Вы питаете в облаках, говорили одни. Вы не видите всех сложностей, надо начинать с малого, советовали другие. А он знал, что огромная страна, в которой он родился и с которой связал свою судьбу — прошлое, настоящее, будущее, все, — задыхается без транспорта.
В развитии человечества, в его поступательном движении, это уж если в глобальных масштабах смотреть, самое большое значение после изобретения книгопечатания сыграло развитие транспорта. И даже не просто транспорта, а тех средств, которые сократили повседневные коммуникации. Так он говорил. Оседлав лошадь, первобытный человек перестал быть первобытным. На каравеллах открыли Америку. Паровозом начали новую эру после скрипучих дилижансов, бесконечных путешествий на перекладных, недель, месяцев, годов, потерянных в пути в проселочной пыли, по зимним дорогам от ямской станции до ямской станции со сменой лошадей. Стальные рельсы стянули земной шар, увязали, как ремни дорожный чемодан, определив основные направления движения, став теми железными реками, по которым гремя понесся денно и нощно ритм нового, XX века. Но железная дорога не сделала человека участником движения. Она сделала его пассажиром. А он мечтал о том времени, когда русский мужик сядет за руль автомобиля. Станет машинистом автомобиля. Шофером. И в мечтах его открывались другие масштабы. Холодело в груди, как в предчувствии счастья. Вот оно! Зажмурься и открой глаза. Летела, летела его зеленая стрела удачи. Неужели он не чувствовал времени? Мимо летела. Кому все это было нужно? Знал ли он, Дмитрий Дмитриевич Бондарев, блестящий русский инженер, что много лет спустя другой инженер, внук его шофера, будет восхищаться смелостью его решений и находить в его проектах великие инженерные откровения? Да нет, конечно. Вопрос поставлен чисто риторически. Кому и что дано знать наперед? Он еще и не слышал фамилии Кузяев и с Петром Платоновичем не был еще знаком, и внука у того еще не было, когда синий курьерский поезд Петроград—Москва, тихо качнувшись, отчалил от перрона Николаевского вокзала.