И другой незаслуженно малоизвестный факт. Молодым балетмейстером, на гребне растущей славы, Александр Александрович Александров получил приглашение возглавить Лондонский королевский балет. Совсем еще молодому человеку предложили мировую известность, заголовки в крупнейших газетах мира, деньги, не сопоставимые, ни по каким меркам не сопоставимые с окладом высокооплачиваемого служащего, который он получал в родном театре, ему предложили главу в истории балетного искусства и просто место в истории. Подумав, Александр Александрович Александров от места в истории отказался. Он остался верен выбору своей жизни. Патриот с большой буквы, горько переживавший крушение Советского Союза и все, что за ним последовало, он доказал, что
Еще пропуск, и далее:
Сказать о финансах. Если бы родной театр ААА получал хотя бы четвертую долю тех средств, которые имеет Большой театр, то уже завтра у нас был бы лучший балетный театр мира. И ААА вошел бы в историю не сходя с места.
Лихорадочной рукой Аня перебирала листы:
НЕКРОЛОГ
Умер Александр Александрович Александров.
Это было единственное, что повторялась везде более или менее внятно. Чтобы разобрать остальное, требовалось распутывать налепленные между рисунками строки, разглаживать какие-то мятые промокашки. Аня пресытилась. Она чувствовала тот пугающий внутренний холод, который возникает вместе с симптомами отравления.
Она помотала головой.
— Вадим!.. Да где же ты, Вадим?!
И после недолгого замешательства: «Ну и дура же я!» — схватилась за телефон, чтобы послать эсемеску. Вадим отозвался почти мгновенно.
— Ну что там? Ты где? — бросил он, будто вынырнул из воды, задыхаясь.
— Докладываю, — начала она взлетевшим голосом.
Она чеканила отрывисто и с подъемом — с ощущением развеявшихся туманов, счастливая от возможности переложить душевную тяжесть на кого-то другого.
Он задавал короткие быстрые вопросы:
— Про квартиру — правда?
— Кажется, да. Что-то такое…
— А Лондон?
— Да. И потом еще разговоры были, Колмогорова в Большой прочили. Надо спросить Чалого.
Возбужденный не меньше Ани, Вадим перескакивал от одного к другому, едва выслушав рассказ о «Психушке», возвращался к некрологам:
— И давно Новосел предвидел безвременную кончину своего благодетеля?
— Давно, похоже… Зачем ему это?
— Игра ума. Без далеко идущих намерений, надо думать… — пустился рассуждать Вадим, но Аня застыла, уставившись на вход.
На пороге стоял всклокоченный человек.
Аня ужаснулась: Генрих!
Чудовищная рожа, как из болота. В зеленых потеках щеки, лоб, зелень в мокрой бороде и мокрых не расчесанных волосах. Бледно зеленые, лягушачьи, пясти под рукавами свитера.
Аня молчала. Зажатый в руке, бился голосок Вадима:
— …В этом фишка — художественная натура. Подняться над жизнью, над смертью.
С дрожью в голосе, но громко и не сводя с Генриха глаз, Аня сказала куда-то мимо телефона:
— Вадим! Генрих Новосел. На пороге. Весь зеленый.
— Зеленый? В каком смысле? — прошелестел растерянный голос.
Генрих переступил порог и огляделся.
— Интересно… — сказал он на удивление буднично.
— Вадим просил… зайти… — откликнулась Аня с такой же неверной нотой в голосе.
Цепкий взгляд художника опознал вываленные под свет настольной лампы бумаги. Некрологи, где своей собственной, доподлинной рукой он утешал себя в грядущей смерти Александра Александровича Александрова. Аня ощутила мгновение, когда Генрих увидел. Ощутила усилие, которое потребовалось ему для полнейшего… безразличия.
Опасаясь как будто бы потревожить небытие того зачарованного уголка, где в чахлых рисунках запутались черненькие членистоногие слова, — Генрих отвел взгляд, прошел мимо стола и присел, чтобы заняться развалом на полу. Щит, деревянное копье, меч, стрелы — все то, что составляло некогда предмет его геральдической иронии. А теперь вызывало тяжелое, трагическое недоумение.
Опомнившись, Аня стянула со стола первый попавшийся лист с некрологом и принялась запихивать его, комкая, в карман штанов.
С мечом в руках Генрих вскочил.
— Вадим! — истошно крикнула Аня в телефон и съежилась.
Генрих остановился. Тонкая женская шея. Там — ниже светло-каштанового завитка. Деревянный меч сломал бы позвонки к черту!
— Вадим! — повторила Аня с дрожью. — Ты хотел поговорить с Генрихом. Хотел?
Генрих повел взгляд на свою руку, стиснувшую крестовину меча… Расслабился… И опустил оружие с презрительным равнодушием на лице.
Аня протягивала ему телефон. Он отвернулся, неспешно вставил меч в крепление на стене и только затем занялся телефоном.
— Почему зеленый, Ань? Почему он зеленый? — бился голос Вадима.
— Цвет не имеет значения, Вадик, — ответил Генрих. — Никакого. Абсолютно.
Аня встала, на глазах у Генриха стащила со стола еще пару некрологов и поспешила к розетке вынуть второй, поставленный на зарядку мобильник.
— Общее ощущение? — отозвался Генрих, провожая Аню взглядом. — Пустота. И все чужое.
Выдерживая сколько хватало сил спокойный шаг, Аня направилась к выходу. Но сил хватило лишь до секунды, когда севший было к столу Генрих вскочил. Словно подстегнутая, Аня ринулась к двери — дверь распахнулась ей в лицо.
Появилась закутанная в грубую хламиду зеленая женщина.
Казалось, кто-то продезинфицировал Соколову зеленкой с ног до головы и выставил из палаты, не дав даже одеться: журналистка закуталась в брезент, едва достававший ей до бедер. Больше, кроме этого мешка, на ней ничего не было. Тонкие кривые ноги в зеленке, зеленка на лице, мокрые волосы из-под душа, неравномерно окрашенные в тот же бледно-зеленый цвет.
Встречным взглядом Надя скользнула по балерине, по завалам бумажного хлама на полу и распахнутым шкафам.
— Что, новое занятие нашел? Уже? — со злыми слезами в голосе сказала она Генриху и пнула босой ногой стопку эскизов. — Забыл, зачем отправился?
Без единого слова Генрих достал из шкафа красный свитер и бросил его женщине через завалы. Свитер упал под ноги, она нагнулась поднять, уронила с себя брезент, оказавшись действительно голой и зеленой, и со свитером в руках зашла за мольберт, чтобы одеться. Черные джинсы, которые Генрих бросил поэнергичней, повисли на верхнем ребре картины. Из-под штанины неживым взглядом глядела «зеленая женщина». Красное пятно губ. Надя резко дернула джинсы, шатнув при этом мольберт, надела все, что нашел для нее Генрих, и вышла. Из-под свободного свитера свисал конец ремня, закатанные штанины волочились по полу.
Она глянула Генриху в глаза:
— Мерзавец!
Ждать больше было нечего — три шага к двери, Аня выскочила вон. Вслед за ней бросилась Надя.
Они добежали уже до лестницы, сыпанули вниз по ступенькам, когда сзади, из коридора достал их звенящий выкрик:
— Бабьё! Куриные мозги!
Генрих вернулся в мастерскую и захлопнул за собой дверь.
Брошенный на столе телефон продолжал кудахтать и надрываться. Он полетел в забитую бумагой урну.
Там, среди хлама, среди огрызков и окурков, мерзавец не унимался — булькал, утонув в мусоре.
Генрих стоял, обхватив лоб ладонью, словно пытался что вспомнить. Двинулся опять к двери и выглянул в коридор. Пусто и тихо.
Наверное… наверное, следовало вернуться в мастерскую. Простая мысль возвратиться в комнату казалась ему понятной. Он вернулся. Выключил, помешкав, верхний свет и подошел к окну.
Проявились ряды огней, пустынный асфальт улицы. Вблизи под самое окно подступала вспученная, лохматая тьма, в которой угадывались вершины вязов.
В неподвижности ночи было что-то нереальное.
Однако и свет красного абажура — он включил лампу — не приносил перемены. Все то же — неподвижное и бессмысленное.
Некрологи. Большая, черт побери, груда. Откуда столько?