— Вы не отличаетесь особой вежливостью…
— Вы считаете искренность невежливостью?
— Заблудившийся специалист по жукам не вправе спорить на эту тему.
— Вы заблудились? — В голосе девушки послышалось откровенное удивление. — В нашем-то лесу? — В голосе еще чувствовалась интонация, которая недвусмысленно говорила о падении уважения. — Да как же это возможно?
— В таких трущобах и лиса заблудится…
Этим он лишь подлил масла в огонь.
— Трущобы? Вы говорите трущобы! Да подобного леса вы не сыщете на сто километров вокруг, а то и вовсе не сыщете… Да что вы вообще знаете о лесах-то?
— Да, так кое-что… знаю случайно.
— Для вас лес — это одни бабочки да жуки. Вы небось липу от вяза отличить не сумеете, вербу от ивы.
Реммельгас, чтоб не выдать себя, прищурившись посмотрел на огонь. Ну и девушка, вспыльчива, как сухой трут! Что, если ее раззадорить?
— Вы патриотка своей глуши…
— Так что же? — подбородок Анне воинственно вскинулся.
— Лес лишает вас кругозора. Ива и верба! Вот весь ваш мирок. В моей бы власти — так я велел бы срубить лес. Ни сучка не оставил бы. Чтоб ветра гуляли на просторе, чтоб людям стало свободней, чтоб лес не стоял на пути…
Анне остановилась перед лесничим. Не только глаза — все лицо ее горело.
— Вырубили б… ни сучка не оставили б… Вы… вы плохой человек, слышите, плохой!
Не успел Реммельгас в ответ и свистнуть, как девушка, хлопнув дверью, выбежала. «Вот заварил кашу! — подумал Реммельгас, заерзав на стуле. — Собираешься ночевать, нежишься в чужом теплом платье, а затеваешь ссору, обижаешь хозяйку. Ай-ай-ай, лесничий, вот тебе и романтика, вот тебе и классический римский нос! Не нос, а сам ты остался с носом и с пустым брюхом впридачу…»
Анне вернулась быстрее, чем Реммельгас смел надеяться. Она все время выбегала в кладовую, гремела сковородами и кастрюлями, звенела ножами и вилками, но не произносила ни словечка и не удостаивала гостя ни единым взглядом. Реммельгас чувствовал себя виноватым, но не знал, с чего начать, как восстановить добрые отношения. Он подумал, поправил маленькой кочергой дрова в печке и наконец уронил:
— Вы уже давно тут живете?..
Сказал и понял, как это неуклюже прозвучало. И впрямь настоящий профессор! Едва ли Анне вообще ответит…
И все-таки:
— Нет, не очень. Всего-навсего с рождения.
И опять потрескивание огня и шипение сала на сковородке.
— И никто тут поблизости не живет?
— Живут… километрах в шести.
Под дверью заскреблись Стрела и Молния. Кирр подняла уши и раздула ноздри.
— Кирр занятный зверь…
В ответ послышалось «гм-гм» или нечто подобное.
Они уселись за стол вдвоем. Ели молча, пока Реммельгасу не пришла в голову одна идея.
— А что, у вас тут и народ из лесничества бывает?
— Да заходят всякие…
— Мне надо побывать у лесничего. Что он за человек?
— Вы с ним, наверняка, сойдетесь…
— Вот как? Почему же?
— Хороший лесничий — это всегда бездушный истребитель леса.
— Вроде меня?
Опять послышалось нечто вроде «гм-гм».
— Вы хорошо его знаете?
— Ни разу не видела. Да и не хочу видеть.
Теперь настала очередь Реммельгаса произнести «гм-гм».
— Ветрогон какой-то, птенец желторотый. За славой и почетом гонится, хочет сделать карьеру за счет леса.
— Да ну? За такое бесстыдство следовало бы дать по носу.
— Отец у меня по этой части слабоват. Обещал разнести лесничего, да где там! Если я с ним встречусь, то он у меня услышит.
— Не хотелось бы мне оказаться в шкуре лесничего. Бедняга…
— Не стоит его жалеть. Самодовольный парнишка только и знает, что петушиться да хорохориться. Мужчины его не проучили, придется, видно, женщинам этим заняться.
Реммельгас едва удержался, чтоб не рассмеяться. Но в то же время залюбовался девушкой. Какой характер! Или она говорит так только за спиной? Почему-то эта мысль огорчила Реммельгаса, он потерял охоту продолжать беседу, и они молча кончили ужинать. Анне предоставила ему кровать в задней комнате, под простертыми орлиными крыльями.
— Я стесню вас…
— Нет-нет, эта кровать у нас всегда свободна. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Реммельгас раскрыл окно. В комнату ворвался свежий воздух, принесший запах сырой земли. Хотя ветра не было, лес все-таки тихо гудел, словно пел самому себе колыбельную. Перед окном промелькнуло что-то темное — летучие мыши вылетели на охоту. Далеко в лесу громко и пронзительно ухал филин, и это наводило тоску.