Анне только что переложила яичницу со сковородки на тарелку, когда на кухню вернулся Нугис, который, повесив на гвоздь свою большую трубку, сел на прежнее место. Проскользнувшая вслед за ним Кирр повертелась вокруг Анне и, вспрыгнув к Нугису на колени, улеглась. Если бы выдра умела говорить и если бы ее стали спрашивать, она рассказала бы о том, как лесник выкурил подряд три трубки самосада, высушенного в печке, отравляя чистейший утренний воздух. Она уж даже сердито зафыркала на хозяина. Но выдру никто ни о чем не расспрашивал, а сам Нугис, может быть, и не помнил, сколько выкурил трубок, потому что он думал сейчас о другом.
— Откуда начнем? — опросил он.
— О чем ты? — оторопел Питкасте.
— Можно бы зайти с Кяанис-озера, но, по-моему, правильней начать с Ээсниду.
Питкасте глотнул воздух и принялся судорожно развязывать веревочку на портфеле, но та запуталась, а пальцы его почему-то дрожали, и прошло несколько минут, прежде чем он вновь расстелил на столе карту.
— Ты считаешь, что отсюда? — И он провел пальцем по карте.
— Нет, отсюда. — Нугис взял руку Питкасте и ткнул его пальцем в южный склон Каарнамяэ.
Он знал, какие участки лесничий предназначил к рубке. Реммельгас показывал их Нугису и спрашивал, согласен ли он, не предложит ли чего-нибудь другого. Он бы уж предложил, он бы поспорил, он бы разнес и даже высмеял план Реммельгаса, найдись в нем хоть какая-нибудь промашка. Но, к сожалению, план был правильный.
Молча позавтракали. Потом без долгих разговоров собрали все инструменты и отправились к синевшим вдалеке холмам Каарнамяэ: впереди, вожаком, — Нугис, за ним его легконогая дочь, а позади всех волочился долговязый объездчик.
Питкасте вскоре забыл о своей обиде и завел шутливый разговор с Анне. Потом он вдруг заметил шагах в десяти зайчишку, который сидел на задних лапах и, подняв одно ухо, прислушивался к людским голосам. Решив спугнуть серого, он отчаянно засвистел и заулюлюкал. После этого он стал подражать крику разъяренной рыси, и с таким успехом, что две косули, щипавшие весеннюю траву, взмахнув белыми хвостиками, пустились наутек, высоко вскидывая ноги. Нугис хмурился. Он не понимал людей, которые становятся в лесу такими шумными. Ему случалось часами сидеть у оленьего пастбища, ни разу не пошевельнувшись, будто он был каменный. Иногда начинал идти снег и окутывал его всего, с усами, мягким белым покровом, отчего он становился похожим на усатую снежную бабу. Или вот бывало веселье, когда удавалось так осторожно подобраться к лисьей норе, что осторожная кума выводила при нем своих ребятишек порезвиться на солнышке. Разве смог бы он поднять ружье при виде такой умильной картины? Никогда! Другое дело — на честной охоте, когда огненно-рыжий зверь стрелой несется впереди задыхающихся собак.
Застучали топоры, упали деревья на будущих просеках, зашелестела, блестя в траве, серая лента рулетки. Наметив просеки, они приступили к оценке леса. Нугис и Анне ходили от дерева к дереву, обхватывая их длинными деревянными ножками циркуля, выкликали породу и толщину дерева, а Питкасте заносил данные в счетный лист. Там, где не рос подлесок и где песчаная почва была покрыта мягким мхом, работалось легко. Но они не могли миновать густых зарослей, где лохматые елочки тесно переплетались друг с другом, где отовсюду торчали острые сухие сучья, где густые ветви царапали руки, хлестали по лицам и рвали одежду. Что-то колючее, сухое и шершавое все время сыпалось за воротники и соскальзывало вниз, щекоча и царапая спину.
Они отправились в чащу и на другой день, и на третий. Питкасте, хоть ему было и легче, чем леснику с дочерью, так как он только записывал, начинал уже полениваться: то устроит внеочередной перекур, то растянется на мху под елью, и никак его оттуда не поднимешь, а поднимешь — так будет зевать и потягиваться чуть ли не с полчаса. Наконец, еще задолго до сумерек, он захлопнул свою папку и заявил:
— На сегодня хватит!
Нугис даже оторопел и сделал на ели такой затес, что показалась нежная светло-зеленая кожица.
— Ель, сорок! — выкрикнул он и спросил: — Почему хватит?
— Да вспомнил, что… мне дома надо побывать…
Анне обхватила циркулем дерево и крикнула, громче чем обычно:
— Ель, тридцать шесть. Записали?
Питкасте снова раскрыл счетный лист и записал обе ели. Тут он увидел, что Нугис уже перешел к следующему дереву, и рассердился.