Только успела Гаухар подумать об этом, послышался стук калитки во дворе. Батюшки, Миляуша с Вильданом!
— Тетушка Забира, гости! — крикнула Гаухар.
— Проходите, проходите! — уже доносился из сеней голос Забиры.
— Ой, как бы не сглазить, тетушка Забира, ты как расцветающий бутон!
— Ну и скажешь, ты, Миляуша! Этому бутону под семьдесят.
— Вы прибавили, тетушка Забира!
— Миляуша по выходным дням говорит только правду, — со смехом сказал Вильдан и протянул обе руки, почтительно здороваясь с Забирой.
— А в другие-то дни, значит, привирает твоя молодуха, Вильдан?
— В другие дни что жены ни скажут, мужья стараются не слышать.
— И хорошо делают, — подхватила Забира. — Больше мира в доме.
Перебрасываясь шутками, гости сели к столу, накрытому белой скатертью. Только разместились — опять стук калитки. В окне мелькнула серая каракулевая шапка Агзама. Миляуша, словно ждала этой секунды, быстро повернулась к Гаухар и, конечно, не смолчала:
— О господи, может же человек так измениться за одно мгновение! Что с тобой, Гаухар?
Но Гаухар, вспыхнув, подбежала к двери. Агзам чуть было не столкнулся с ней. Какую-то минуту он смущенно стоял у порога.
— Ну проходи же, проходи! — говорила Гаухар, больше подбадривая себя, нежели гостя.
— Здравствуйте! — обратился ко всем Агзам, стараясь преодолеть свое смущение.
Когда появляется новый человек, люди за столом умолкают и не сразу находятся, как возобновить разговор. Впрочем, Миляуша не заставила долго себя ждать:
— Гаухар, ты ведь хорошо помнишь нашу поездку по Волге? Так вот, нынче ночью, во сне, конечно, я второй раз совершила это путешествие… Будто приближаемся мы к Астрахани. Пассажиры высыпали на верхнюю палубу. Там же и гармонист со своей гармонью. Ну, поем! Ты, Гаухар, еще не забыла «Алмагуль»?.. Агзам-абы, вы когда-нибудь слышали «Алмагуль»? Удивительная песня!
И Миляуша негромким, приятным голоском пропела:
— Неплохо, Миляуша, право, неплохо! — похвалил Агзам. — Вам бы выступать в художественной самодеятельности.
На Миляуше было широкое платье, какие вынуждены носить беременные женщины. Избегая показывать располневшую свою фигуру, она не поднялась с места даже в ту минуту, когда в комнату вошел новый гость, так и сидела на скамье между горшков с цветами. Но и при своем невыгодном положении Миляуша осталась Миляушей, за словом не полезла в карман:
— Куда уж теперь в самодеятельность, Агзам-абы, — таланта, может, и хватило бы на один вечер, да вот беда… платье на мне не того покроя, не для сцены… А песенка все же хороша! Правда, Гаухар? Неужели позабыла, как мы пели ее?!
Но Гаухар только улыбнулась в ответ, — ей было почему-то не совсем удобно говорить при Агзаме о том, как веселились они во время поездки в Астрахань.
Не дождавшись ответа от подруги, Миляуша обратилась к тетушке Забире:
— Поддержите меня, тетушка Забира! Ведь красивая песня, правда? Эх, не умеет наша молодежь ценить! Но вы-то, тетушка, понимаете толк в манесебар.
— Ба! — изумилась тетушка Забира. — Да ты, Миляуша, оказывается, исконная татарка. Ведь манесе довольно старинное словечко, не часто услышишь теперь.
А задорная Миляуша не унималась:
— Я, тетушка Забира, не меньше, чем вы, исконная татарка. А о песне вы так и не сказали ничего.
Но Забира уже заторопилась на кухню, сказав на ходу;
— В наших краях мне не доводилось слышать эту песню. Может, она и хороша, да не для моих ушей.
— Ну вот, даже тетушка Забира не поддержала меня. А про Гаухар и говорить нечего: сидит, погрузившись в свои загадочные думы… Как вы полагаете, Агзам-абы, о чем сейчас может думать Гаухар? — лукаво спросила Миляуша.
Агзам смущенно пожал плечами, мельком взглянув на Гаухар.
В эту минуту тетушка Забира внесла в комнату окутанный клубами пара самовар, водрузила его на стол.
— Голос Миляуши и на куше слышен. Кого хочешь переговорит.
— Все до того захвалили мою жену, что она может возгордиться и послать меня в отставку! — Это Вильдан сказал, сделав жалобное лицо. А на самом деле рад-радешенек, что хвалят Миляушу.