с которой встал-то без году неделя.
Они лежат, одеты потеплей,
и слушают - занятья нет приятней,
как треплет ветер кроны тополей,
как шумный гурт прощается с гусятней.
Взвар застывает коркой возле рта,
без пользы стынет жирная похлебка;
при них весь день дежуря, неспроста
домашние покашливают робко.
Еще успеют увидать они,
как дерева проснутся от дремоты,
но чем светлей, чем радостнее дни
пономарю все более работы.
ЖАНДАРМ
Топает жандарм вдоль деревень,
в подбородок врезался ремень,
портупея - с шашкой у бедра;
врассыпную, словом, детвора.
Что в шинок заходит - не смотри,
пусть в друзья не лезут корчмари;
всякому известно быть должно:
для властей - изволь открыть окно;
То ли к виноградне май суров,
и по склонам виден ряд костров;
то ли снег лежит на городьбе
и коптится окорок в трубе.
Топает жандарм вдоль деревень,
побродяжек ловит, что ни день,
пролетает нетопырь во тьме,
зажигают свет в лесной корчме.
Не глядите на него вблизи:
позументы и мундир - в грязи,
и от слез его щекам тело:
выходи на барщину, село.
В ВОСКРЕСЕНЬЕ
В воскресенье - славно отдохну;
- ах ты, самый жаркий день в году!
я надену брюки и пиджак,
выйду из хозяйства, на большак,
зашагаю в город, как в бреду.
Унтер из беседки - ни ногой;
- ах ты, рюмка белого винца!
над простором выжженной земли
город поднимается в пыли,
вылитый из глины и свинца.
Радуют в витринах леденцы;
- ах ты, роз бумажных щегольство!
все закрыто, к дому липнет дом,
это - город, думаю с трудом;
я пришел сюда, а для чего?
На углу меж тем трактир открыт,
- Ах ты, славный братик Сливнячок!
так что стопку выпить невтерпеж,
а Маричкин поцелуй хорош,
и она остра на язычок.
За окном становится темно;
- ах ты, грусть, печальная мечта!
и стоит средь улицы батрак,
и одна лишь песня в пыль, во мрак,
черной кровью хлещет изо рта.
СТОЛОВКА
Где машинною гарью воняет в трактирном чаду,
где прокатные станы шипят, где ссыпают руду,
где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы
между елей столовка стоит с неизвестной поры.
Теснота между скамьями, шум и дешевый уют,
и поленту, и пиво согретое здесь подают,
развалясь у огня, холостые сидят на скамье,
отдыхают женатые перед скандалом в семье.
По столовке плывет кисеей остывающий чад,
по столам деревянным картежники глухо стучат.
Мрак ложится на ветви еловые, словно плита,
дым от фабрик ползет, и глотает его темнота.
Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной,
наклоняются низко мужчины над пеной пивной,
словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути,
может кран заводской по столам и скамейкам пройти.
ДЕВУШКА С ВИНОГРАДНИКА
Как-то в ночь осеннюю, когда
тяжко пахла свежая барда,
и собаки выли беспричинно,
мне в окошко постучал мужчина,
и ему, решившись в тишине,
я войти позволила ко мне.
Не знакомый мне до той поры,
источал он винные пары,
был пропитан духом винограда
не ответил мне - чего, мол, надо:
сразу же и молча, не темня,
он вспахал, как заступом, меня.
Распахал и канул в темноту
лишь остались простыни в пот.
Скоро стала я худа, как спица,
кожа тоже начала лупиться,
стало и слепому в феврале
ясно, что хожу натяжеле.
Снова зеленеет виноград,
иволги на персиках свистят,
уж какая, да найдется хата
чтоб родить, - а так хожу, брюхата,
гордая, как будто предо мной
поклонились люди всей страной.
СКОТНИЦА И БАТРАК
Ты - скотница, а я батрак,
в усадьбу нанялись одну.
Ты - от загона ни на шаг,
я - лямку на жаре тяну.
Хозяин с вечера залег,
смотреть в перинах сны.
Тебе постелью - сена клок,
и две доски даны.
Вот-вот начнется опорос,
уже коровы стельны сплошь,
работа наша - на износ,
откуда ночью сил возьмешь?
Хозяйкин захворал малыш
так вопль на всю семью,
а если ты подзалетишь
Заваришь спорынью.
Черны от мух судки в жиру,
доходят хлебы на поду.
Я два букета соберу,
и от тебя ответа жду:
давай решай - возьми один
и прочь другой откинь.
В одном - душистый розмарин,
в другом - горька полынь.
НАШИ ЧАСЫ
Душный воздух плывет от карнизов и ниш,
утопают во мраке края балюстрад,
дребезжат фонари, разбивается тишь,
и кусты у скамейки упрямо шуршат,
и все реже слышны поездов голоса,
и на горькую пыль выпадает роса.
Разветвляется луч, и скамейка пуста.
Каблуки глубоко утопают в песке.
Приходи - нас обоих зальет темнота,
я смогу прикоснуться к любимой руке,
куст жасмина кивает; безлюдно вокруг
и жужжит среди веток невидимый жук.
Это наши часы, и простор, и покой
не такие, как дома, где шум суеты.
Стрекотаньем цикад, словно пеной морской,
переполнены травы, кусты и цветы.
Духота от железной дороги ползет,
но прохладой ночной дышит лиственный свод.
Над предместьем, над парком в полуночный час,
словно колокол, виснет ночной небосвод.
Как случайно, как хрупко связавшее нас
то, что нас отрывает от дел и забот,
но скамейка, что в темной аллее видна,
и сегодня, и завтра нам будет верна.
ШАРМАНКА ИЗ ПЫЛИ
От света и зноя земля горяча,
трещат, рассыхаясь, скамьи,
и ветер, желтеющий дерн щекоча,
проходит сквозь пальцы мои.
Итак, это, стало быть, день выходной
для тех, кто ничтожен и нищ.
Стучатся в ограду волна за волной
шум улиц и гомон жилищ.
Размеренно кружатся тучки вдали,
листва выгорает дотла.
С акаций летят лепестки, и в пыли
блестят, словно капли стекла.
И кажется - голос шарманки возник
в неспешном кружении дня,
вином и коврижкой лаская язык,
кружа и листву, и меня.
Шарманка незримая, ты наяву
из пыли поешь мне, и впредь
позволь позабыть, что на свете живу
и ручку твою завертеть.
С зубцами незримого вала сцепясь,
комод и корзина с бельем
поют, образуя высокую связь
с набивкой в матрасе моем.
Так будем щедры... Пусть всю жизнь напролет
зазубренный крутится вал!
И вот паровозный свисток запоет,
трава зашумит возле шпал,
уронит замазку рассохшийся паз,
и вся эта пыль вразнобой
посыплется в песню, и слезы из глаз
покатятся сами собой.
ЩЕДРОЕ ЛЕТО
Возле джутовой фабрики в полдень, вдвоем
прилегли на горячий песок.
В зное летнего дня утопал окоем
и поблескивал женский висок.
Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь
пропитала и горло и грудь,
и с растресканных губ им не раз довелось
каплю собственной крови слизнуть.
Так лежали, макая свой хлеб в молоко,
колотье унимая в груди.
Шелестящая осень была далеко,
и одна лишь теплынь впереди.
Шелушился загар, и густым, словно сок,
воздух был в эти летние дни,
и о доме, что стал бесконечно далек,
говорили впервые они.
И в полуденный зной были чувства чисты,
становились все мягче слова.
На бегониях красных не сохли цветы,
и еще зеленела трава.
Беспредельная щедрость являлась во всем,
и жарой исходил небосклон
так лежали у фабрики в полдень, вдвоем,