В тот год в Стамбуле стояла суровая зима. Завернувшись в старое одеяло, софта сидел в нетопленной келье и смотрел в окно, как падает снег.
Как он был похож на Немруда[33], пустившего стрелы в небо, чтобы убить бога. И казалось, что стрела, в которую он вложил все свои сомнения, весь свой гнев и возмущение, разбила вдребезги небесный свод, и теперь он осыпается тысячами мелких осколков и тает...
Значит, вечной жизни нет! Значит, нет никакой надежды обрести в потустороннем мире то, что любил и потерял в этом, то, чего хотел и не смог получить в жизни земной? Человек так и не сможет приоткрыть на том свете глаза, закрытые после бесконечных мучений, и, подобно упавшему с ветки листку, истлеет в сырой земле и исчезнет навсегда...
Когда Шахин ловил себя на этой мысли, он улыбался и думал: «Теперь-то я понимаю, что моё религиозное усердие не столь уж бескорыстно. Только благодаря безграничной любви к жизни, жажде жизни, страстному желанию продлить её и на том свете я вступил в эту борьбу...»
Но время шло, и душевные терзания стали невыносимы. Шахин чувствовал, что не может больше скрывать свои сомнения, и после мучительных колебаний отправился на исповедь к учителям медресе.
Первый выслушал его с большим вниманием и даже интересом. На все заданные вопросы мюдеррис дал обстоятельные ответы, но ни один из них не мог удовлетворить любознательного юношу.
Второй встретил молодого софту с яростью. Он набросился на Шахина и, потрясая кулаками, словно собираясь его бить, принялся кричать:
— Одумайся, негодяй! Вернись к истинной вере! Гяуром[34] стал... Чтобы мыслей подобных больше не было!..
Но разве от нас зависит, во что верить, а что из головы выбросить? Попробуй заставь себя думать, о чём не хочешь, или верить в то, в чём разуверился!..
Угрозы мюдерриса не испугали Шахина. Он обращался и к другим учителям медресе Сомунджуоглу, и к знаменитым богословам Стамбула. Он падал к ногам тех, кто соглашался выслушать его, с мольбой хватал за полы тех, кто глядел на него с лаской и состраданием.
— Я во власти заблуждений,— плакал и жаловался он,— докажите мне, убедите меня, что я ошибаюсь... Заставьте меня поверить, что после того, как умрёт тело, душа наша продолжает жить... Нет, мы не можем исчезнуть навсегда!.. Сомнения, страшные сомнения одолевают меня... За свои грехи я согласен вечно гореть в аду, лишь бы знать и ощущать, что я существую...
Борьба с самим собой давно уже вышла за пределы богословского спора, чисто теоретической проблемы. Для молодого софты это было вопросом жизни и смерти.
Словно загнанное животное, измученное и затравленное, которое бьётся в судорогах, ожидая смерти, он глядел вокруг себя, остановившись где-нибудь на углу оживлённой улицы. Он смотрел на проходивших мимо людей, на шумную толпу, которая смеялась, шутила, кричала, и удивлялся: «Почему их не интересует этот вопрос, главный из главных?..»
Этим людям неизвестно их будущее. И, быть может, подобно стаду животных, которых гонят на бойню, они слепо шагают навстречу бездне небытия. Как же смеют они шутить, смеяться, думать о каких-то пустяках перед лицом неведомой судьбы?..
Несчастный юноша не мог думать ни о чём другом. Стоило ему увидеть двух человек, которые, уединившись, тихо беседовали с грустным или тревожным видом, и он уже полагал, что они толкуют именно об этом...
И когда он потерял надежду получить ответ на свои сомнения, когда перестал верить учителям, он набросился на книги. Оставив все дела и занятия, Шахин усердно стал посещать библиотеки, отказывал себе во всём и свои жалкие гроши тратил на книги.
До того времени для Шахина-эфенди, впрочем, как и для всех учащихся медресе, самым страшным пугалом были материалисты. Конечно, он не мог ни разобраться, ни по-настоящему понять, о чём материалисты говорят, какие истины утверждают; он знал только одно: это — кучка безнравственных еретиков, восставших против бога.
Однако, после того как Шахина одолели сомнения, он хоть и продолжал рассматривать материалистов как своих противников, всё же стал интересоваться их учением.