Борис Микулич
1
Пчелиный рой прилетел в разрушенный улей, и в этом была непомерно большая радость Ганны. Теперь у нее уже появились определенные заботы, не так болело сердце, когда скорбящая старая женщина смотрела со своего взгорья на разрушенное село. Груды кирпича да растасканные бревна, редкие оголенные трубы да прошлогодние стебли трав... А теперь над взгорьем летали заботливые пчелы, наполняя воздух трудовым гулом, а сердце старой — надеждой. Весна была, правда, холодная, с запада дули резкие ветры, нагоняя лохматые тучи. Из них сек то холодный дождь, то мелкий, похожий на град снег. Пчелам было очень трудно бороться с такой дьявольской погодой, многие из них погибали — и от холода и от недостатка питания. В чистом поле кое-где расцветали первые подснежники, да на окраине леса изредка горели синие, слегка пожелтевшие ивы, но пчелам, видно, не всем удавалось достичь их. Многие из них, слабые, гибли. Есть что-то очень грустное и тоскливое при виде умирающей пчелы. Ни прежней заботы, ни трудового гула, ни воинственной стремительности. Тихое нежное жужжание, стремление отыскать ямочку, щель, чтобы забиться в нее, укрыться от солнца, от голосов своих крылатых друзей, от приятного запаха цветов, до которых уже не долететь... Ганна брала пчелок на ладонь, и они слабо тыкались в глубокие борозды морщин и наконец падали на землю. В такую минуту вспоминались старухе сыновья. Она так и стояла с протянутой ладонью, и взгляд ее просветленных глаз блуждал где-то далеко-далеко. Возможно, она и думала о чем-либо, но нет, видно, не думы поглощали ее внимание, а словно призраки ее сыновей вставали перед ней. Потом спохва́тится — подкормить бы пчел сахарным сиропом или переваренным в воде медом... Но в маленьком погребе, уцелевшем на взгорье, ничего такого не имелось, что можно было бы продать или выменять на сахар. В погребе было очень сыро, холодно, но все же лучше, чем под открытым небом, хорошо, что хоть он уцелел, потому что вырыть землянку у нее не было сил. И все же весна приближалась, и надо было что-то делать. Пчела борется за жизнь, а человеку тем более непристойно сидеть сложа руки, надо трудиться, пока ходят ноги по земле. Ганна видела, что вокруг, на развалинах, все пришло в движение, — значит, и ей надо что-то делать. Но как делать, с чего начинать? При гитлеровцах пахали единолично — кто где, а теперь на селе часть колхозников настаивала на том, чтобы сеяли по-прежнему, а часть думала о колхозе, и Ганна приняла сторону последних. Наконец верхом на лошади приехал из района уполномоченный, долго беседовал с людьми, и в конце концов восстановили колхоз. Из совхоза, где во время оккупации было имение, привезли сеялку, жатку, а потом государство стало давать в кредит скот, и люди снова начали оживать. Намеревалась Ганна сходить в местечко, чтобы узнать что-либо про своих сыновей, но пока не было времени: она, как и прежде, до войны, ежедневно трудилась в колхозе, будто не старили ее годы и будто сын Антон по-прежнему руководил колхозом. В эту трудную пору Ганна решила, что она должна принять сторону тех, кто начал восстанавливать колхоз, сторону своего Антона, который неизвестно где находится, сторону убитой его жены Нины. Мало засеяли в первую послевоенную весну, трудно было всех снова приобщить к совместному труду, тяжело собрать нужный инвентарь, растасканный в войну. Ганна ежедневно шла на работу со счастливой надеждой, что, возможно, сегодня придет с войны сын Антон или сын Федор, первый — хороший и заботливый хозяин, второй — еще совсем юноша, маменькин любимчик. Все теперь старая делала так, словно знала, что старший сын глядит на ее работу своими серыми веселыми глазами и говорит: это — хорошо, а это — плохо.
Наконец наступили тихие теплые дни, и Ганна направилась в местечко — верст за пятнадцать от села. Шла она не спеша, но споро, хозяйским опытным глазом оглядывая все вокруг. Вот тут она в последний раз виделась со снохой,— их гнали в местечко, а Нина упиралась, ее ударили два раза, а потом она упала, и ее пристрелили.
Вот тут... Это уже было лет тридцать пять назад... Светловолосый Павлик перехватил молодую Ганулю, подошел к ней, и она сказала: если родители согласятся, пойдет за него...
А этого Павлу только и нужно было. Тогда здесь на развилке стоял новый белый крест с козырьком. Он стоял долгие годы, его не трогали, он почернел; немцы прибили к нему надписи с названиями деревень. Нет теперь этого креста, только густой шиповник остался. Верстах в двух от дороги повсюду рос веселый лес, а гитлеровцы его вырубили, теперь только желтые пни виднеются вокруг — на них выступили капли живицы. Вот обгоревший танк. Развалины деревни. И повсюду, насколько хватает глаз, дружная весенняя зелень. Природа старательно залечивает свои раны.