— Дай мне святой покой, Катерина, — отмахивался Томаш. — И зачем ты ввязалась в это дело?
— Как зачем? — злилась Катерина. — Тебе можно было председателем быть, а мне и бригадиром нельзя?
Томаш хотел напомнить, что тогда, когда он был временным председателем, она его упрекала, а он на это не обращал внимания.
На участках бригады Катерины начали сев. Томаш отпустил семена, а когда жена сказала: «Ты там получше дай!» — он на нее поглядел так, что она замолчала. В конце дня в амбар пришла Галя Кравченко. В коротком ватнике, в полинявшем платке, тоненькая, с пухлыми, как у ребенка, губами. Пришла и села на сусек.
— За семенами?
— Нет, дядя Томаш, за советом. Сеять или не сеять? У нас и снег и мокро очень! Говорят, сплывут семена.
Томаш взглянул на нее. Грустное лицо, синие глаза, мутные, от слез, что ли? С ума сошли! Старая кипит, как котел, а эта плачет, будто по любимому. Но сердце у Томаша мягкое. Он сел рядом с Галей.
— Посеете, не грусти.
Галя доверчиво заспешила:
— Федор говорит, чтобы сеяли. Он и книжку показывал, в одном колхозе сеяли по сплошному снегу, а я боюсь...
— Если Федор говорит, слушайся. Он парень деловой. Присылай завтра за семенами.
— Правда? — встрепенулась она, как птица. — Не ждать, сеять?
— Сеять!
И, уже отходя, Галя остановилась возле ворот и тихо сказала:
— Дядя Томаш, Агата из нашей бригады ушла... к Катерине! Это же такой подрыв!
— Управитесь и без нее!
А на следующий день, закрыв амбар, Томаш сам пошел с сеялкой на участок Кравченко. На мокрой пахоте большими пятнами белел снег, а над землей пылилась снежная крупа. Напившись из кувшина холодной сыворотки, Томаш полил немного на ладонь и вытер лицо.
— Через ночь от этого снега не останется и следа. Ветер сухой!
Черные леса окутались еле заметным синим дымком. Теряя перья, прогуливались по полю худые галки. А за кочками гремела река, выплескиваясь из берегов. Весна бушевала в сердце. А Чернушевичу весна принесла непредвиденную трудность: открылась на ноге рана. Он никому об этом не говорил, ибо считал, что болеть в такую горячую пору невозможно, по-прежнему вместе с Красуцким бывал на всех участках. Чернушевич настоял, чтобы на Первое мая заложить первый венец клуба, и сам стал его рубить. Отрывать от сева мужчин было нельзя, против этого выступил Федор, но упрямый Чернушевич вытягивал из конторы Шершня, и хоть по два часа они возились на строительстве. Потом Шершень бежал составлять сводку, а Чернушевич усталый падал на кровать: болела нога. Однажды он отмахнулся от тестя:
— Ну вас... подпишите за меня.
Тот сказал: порядок.
Агата догадалась, что Юрка болен. Перед ее настойчивостью трудно было устоять, и она сделала ему перевязку. Нога сильно болела. Чернушевич сказал:
— Федору надо сказать, что я болен.
— Он в районе. Не беспокойся, Юрочка, отец все сделает.
— А где отец?
— На картошке.
Ну, значит, управились хорошо! Ежедневно район требовал точных сводок о ходе сева, государство непрерывно осуществляло контроль. Каждое звено большого хозяйства должно было работать бесперебойно, так как стране надо было залечивать нанесенные войной раны. Томашиха бралась даже ворожить, чье просо будет лучше.
— Всё против них. Сеяли в снег — раз, в воскресенье работали — два. Агата из их бригады ушла — три!
И, приступая к Томашу, недоверчиво выпытывала:
— Разве ты только лучшие семена им дал?