— Дай святой покой! — отмахивался Томаш.
В правлении задавал тон Шершень. Счетовод, тесть председателя, он держался тут хозяином, но без гонора прислушивался к мужчинам, а свое счетоводное хозяйство вел образцово, каждый мог получить справку о начисленных трудоднях быстро и точно. Наконец он разрешил мужчинам взять лошадей и запахать свои приусадебные участки. Сам тоже облюбовал участок целины, вспахал и засеял его картошкой. Когда Никифор спросил: «Кому?» — Стефан уклонился от прямого ответа: «Осенью будет видно...»
Федор, возвращаясь из местечка, куда ездил по поводу пенсии, был удивлен тишиной, которая царила в поле. Неужели управились? Теплый майский день, уже невидимые жаворонки звенят в голубом небе. Недоумение охватило еще сильнее, когда он увидел на своем огороде работавших девушек из бригады Кравченко.
— Конечно, я могу только благодарить за помощь, но неужели вы управились в колхозе? Сегодня же среда!
— Стефан всем разрешил работать, — сказала Галя. — Уже второй день на себя работают.
Федор направился в правление. На пороге его встретила Катерина, поздоровалась. Шершня не было. На стене висел большой щит: против каждой фамилии колхозника значилось количество отработанных дней. Внизу щита стояли цифры засеянного по культурам. Федор не мог не отметить хорошего порядка во всем этом. Он сел за стол, вынул из кармана блокнот и начал что-то подсчитывать. Независимо от сводок, которые поступали в правление, Федор ежедневно вел записи засеянной площади на участках, которые соревновались между собой. Цифры эти помогали ему вести в бригадах беседы, показывать, кто идет впереди. Получались расхождения записей в блокноте с выведенными на стене данными. Возможно, эта разница — семнадцать гектаров — образовалась в последние два-три дня, прошедшие со времени последней записи. Но разница могла быть в два-три гектара, а не в семнадцать. Сомнение овладело Федором, он еще раз проверил свои записи. На этот раз совсем запутался: одной рукой было неловко работать. Начал в третий раз.
И тут вошел Стефан.
— Почему в будний день остановилась работа?
— Работа идет, людям надо же управиться с огородами, — спокойно ответил Стефан.
— Это постановление правления?
Тот молчал. На лице была улыбка, неопределенная — не то издевается человек, не то шутит.
— Или, может, разрешение Чернушевича? Чтобы снять всех с работы, нужно постановление правления.
— Людям надо сеять.
— Безусловно! Но это делается не так, авралом. Это надо делать так, чтобы не останавливалась работа в колхозе. Я вас спрашиваю: Чернушевич разрешил?
— Вот прицепился! — вышел из равновесия Стефан.—Конечно, разрешил. Правление собирать — волокита.
— Волокита? Наконец, есть парторганизация, со мной надо согласовывать. Отмените распоряжение, а я договорюсь с Чернушевичем; пока он болен, я буду руководить работами.
Они помолчали. В окно Красуцкий видел: идут девушки, впереди тоненькая Галя Кравченко, уже без привычного ватника, но в той же полинявшей косынке, маленькая, как девочка. Они ему сочувствуют, безрукий! Ничего не сделаешь! Иного чувства, видно, и не вызовешь — кому нужен калека? Противные мысли... Отогнать их! Как надоедливую муху!
— У нас не выполнен план сева, а вы отрываете и людей и тягло...
— У нас засеяно все.
— А семнадцать гектаров? По моим данным, не хватает семнадцати гектаров.
Стефан взглянул на него. На минуту улыбка исчезла. Но сразу же заиграла на лице снова. Он поднялся и подошел к стене, на которой висела доска показателей. Стоял перед нею — осанистый, статный, крепкий человек, с крутой шеей; его короткопалая, растопыренная рука лежала на цифрах доски.
— У тебя ошибка.
Это было сказано безоговорочно, твердо, уверенно.
— Возможно, — сказал Федор. — Сверимся. — Молодость доверчива. — Но сейчас я пойду к председателю.
Чернушевич очень взволновался, услышав все это, собрался даже в правление, но Агата перехватила его.
— Отец придет, тогда разберетесь. Ты даже не обедал.
И когда Красуцкий ушел из хаты, Агата подала обед и чарку водки.
— Дорогой мой Юрочка... Береги себя.
Когда он проснулся, было тихо — все ушли из хаты. Открыл глаза. Заходило солнце. Его багряные лучи лежали на полу. И вдруг Чернушевич увидел: Альжбета, большая, массивная, и какая-то маленькая, как гриб лисичка, старуха стоят в трех шагах от кровати и, о чем-то перешептываясь, кивают — согласно, как-то механически. Он поднялся на локте.
— Что это вы делаете?
Шух — и бабушки нет; с минуту Альжбета неуклюже потопталась возле двери и тоже выбежала. А вместо них на пороге улыбалась обаятельная Агата.