11
Ганна хорошо поняла, о чем говорил сын Василю, направляя его в райком. И когда тот ушел из хаты, старая спокойно, но тихо сказала сыну:
— Подумай, Федор, что делаешь! Когда я горевала в одиночестве, обливаясь слезами над Антоновыми орденами, не зная, где ты, Юрка приехал, построил мне хату. Был как сын, матерью называл. Мне ему руки целовать надо, Федорка, пойми это. Он мое горе одинокое старался развеять, на баян пришли сюда молодые... Федорка, сынок. .. Зачем из-за пустяка так низко человека ставить. Он же сердечный человек, свой! .. — Мыслей было много, а слов не хватало, ей все казалось, что сын не понимает ее.
— Не об этом, мама, речь.
Он сказал это сухо. Отвернулся и начал укладывать в полевую сумку бумаги. Перед ней стоял ее сын — младший... От того, что пустой левый рукав заправлен за пояс, он выглядел необыкновенно тонким, прямым. Но тонкое лицо уже не юношеское, зрелость и испытания сделали его мужественным. Сведенные брови — упрямая черта характера. Совсем недавно он прибегал с книжкой из школы, шумно хвалился матери своими успехами... А теперь? Ганна понимала — не стоит говорить.
По дороге запылила машина, потом скрылась за придорожными кустами, и все закачалось на выгоне.
— Харченко едет! Капитан!
Детвора окружила машину, и, вылезая из нее, Харченко поздоровался с малышами. Вслед за секретарем вышли еще двое — тот самый, который приезжал когда-то, и пожилой, лысый мужчина в запыленном пиджаке. Он говорил инструктору райкома:
— Необыкновенно хорошие посевы... Вы видели, какое просо? Тут люди поработали на славу.
— До войны Зеленый Луг был лучшим колхозом, — говорил на ходу Харченко. — Возрождается колхоз, возрождаются и традиции. А, вот и секретарь! — Он поздоровался с Красуцким. — А где голова?
— На строительстве.
Харченко обратился к лысому:
— Посмотрим.
Они осмотрели все: и амбар, и ферму, и конюшню, посидели возле мельницы, побывали на строительстве избы-читальни. Харченко упрекнул Чернушевича, что потолок в избе-читальне низковат, предложил построить рядом летнюю сцену, поинтересовался, когда в последний раз была кинопередвижка. Он ходил по колхозу, знакомился с хозяйством, беседовал с людьми и видел, как хорошо и полнокровно живет трудовая семья.
— За все это вы молодцы! У вас есть все возможности, чтобы сделать решительный шаг к зажиточной жизни.
Чернушевич чувствовал, как горит все его тело. Секретарь хвалит, а про то молчит, неужели на собрании об этом поставит вопрос. Он уже сам был готов сказать, что протестует против постановления парторганизации — исключить. Однако Харченко предупредил. Сказав Красуцкому, чтобы собрали колхозников на беседу, он обнял Чернушевича за плечи и вывел из толпы людей, окружавших их.
— Ну, выкладывай, — сказал Харченко и опустился на траву.
Вся его фигура мирная, спокойная. Он с наслаждением лежит на траве. Ему приятно глядеть па зелено-голубую гладь реки. Воротник кителя расстегнут, в руках ветка. Чернушевич опустился рядом. Свертывая цигарку, порвал бумагу. Харченко угостил папиросой. Чернушевич не знал, с чего начинать, и Харченко догадался:
— Исключили? — Харченко кивнул. — Значит, правильно. Но ты скажи — недосмотрел или умышленно?
И тут Юрку прорвало: заспешил, чтобы все-все выложить, будто боясь, что добрый человек исчезнет, что перед ним встанет вдруг иной человек. Харченко не прерывал, порой обмахивался веткой, а потом сказал:
— Передоверил и попался. Так всегда бывает, когда человек теряет то, что большевики называют бдительностью. У тебя две ошибки, Чернушевич. Первая в том, что ты, фронтовик, солдат, решил: раз враг уничтожен на фроите, значит все в жизни изменилось, все противоречия исчезли, воцарилось согласие. Вторая в том, что, увлекшись одним, ты упустил все остальное. Мы хвалим тебя за то, что ты хорошо отстроился, что у вас не на бумаге, а на деле есть живое соревнование, что у вас растут кадры сельских коммунистов. Но ты забыл, что вокруг тебя люди и что благополучие этих людей — основа всего. Красуцкий правильно сформулировал, что ты обманул партию, государство... А скажи... Парторганизация знает, что не ты подписывал ряд сводок?
— Нет, товарищ капитан... Но вы представьте... какой тут враг, ведь это же мой тесть! Я его хорошо Знаю...