Ни к чему твоя Америка,
Мне дороже гармонист!..
— Правильно гуляют! — сказал военком. — Ты, мать, не грусти. Я пристроюсь на ночлег в машине, а в следующий раз, когда приеду, будем у тебя справлять новоселье. Только гляди, руководи тут, чтобы работали хорошо...
Он поднялся и пошел к машине, и только тут Ганна заметила, что он тяжело ступает на правую ногу.
3
Не потому ли любит человек трудиться, что в труде скрыта волшебная сила, объединяющая людей? Горячие у Юрки глаза, а еще более горячие пальцы рук. Поглядите, как ловко они перебирают клавиши баяна, вслушайтесь, какие звуки рождаются под ними! Кажется, исполняет он обыкновенную «Метелицу», или «Землянку», или совсем старинную — «Златые горы», но вдруг что-то новое, неожиданное зазвенит в этих знакомых мелодиях, и тогда слушаешь-слушаешь баяниста и боишься лишь одного: чтобы не оборвалась эта праздничная музыка. На Ганнином взгорье ежедневно звенит музыка. Гулом топоров и пил начинается она утром, а когда солнце с запада косо светит на взгорье, тогда играет баян. И собирается сюда молодежь. Военком Харченко уехал, приказал чернявому гармонисту Юрке Чернушевичу строить старухе хату. Несколько дней в селе оставалась машина, на ней возили лес. Поговорив с хозяевами, Томаш прислал в помощь военным двух плотников. Они начали рубить хату, а шофера от этой работы освободили — он согласился возить лес для других построек. Работа закипела еще более слаженно, когда сначала в шутку, а потом всерьез Юрка сказал девушкам и парням, что играть даром не будет. И повелось так, что под вечер приходила молодежь, немного поработают — кто бревно очистит, кто мох переберет, — глядишь, и выполнена работа. «Всенародная стройка!» — подмигивал Ганне черным глазом Юрка, и звенел его баян почти каждый вечер. До сенокоса поставили хату, накрыли ее пока что дранкой, начали рубить хлев, но тут уже старая заволновалась:
— Хватит, Юрочка, хватит! Осока стоит стеной, косить надо. Хватит мне вашей помощи. Пусть мужчины косят! — говорила она.
Долго не соглашался Юрка, но наконец Ганна убедила его, что все сделано добротно, а тут еще и Томаш вставил свое слово: главное сделано, а остальное потом.
— Хорошо, мать, пусть будет по-твоему.
С легкой руки военкома Харченко так теперь все звали Ганну.
И стало тихо на взгорье. По новой хате, по чисто подметенному подворью, к погребу и небольшому хлеву ходит Ганна и прислушивается к звукам баяна. Тихий вечер опускается на землю. Юрка Чернушевич теперь играет возле хаты Шершней. Там и молодежь собирается. Ганна понимает, что ему, молодому, куда интереснее сидеть рядом с красивой Агатой, чем с ней. Но старая никак не может отделаться от неприязни к Шершням. Завтра Юрка уезжает в район. Они, приезжие, много сделали: построили хату старухе, многим помогли завезти лес, покрыли дом Шершня, наконец, целую неделю косили колхозный луг. Ганне хотелось, чтобы последний вечер хлопцы провели у нее, но разве она могла соревноваться — она так и подумала, — стать вровень с молодыми. И снова тоска охватила ее. Она зажгла лампу, на новый стол положила Антоновы бумаги, ордена, фотокарточку, и тихие слезы побежали по ее щекам. А над рекой Юрка стоял с Агатой. Баян он отдал здешнему хлопцу, который кое-как умел играть вальсы и польки, и под его игру теперь в Шершневой хате веселилась молодежь. Юрка взял Агату за руку, она не возражала, а когда осмелился поцеловать — уклонилась, рукой сильно уперлась в грудь и тихо засмеялась. Смех ее говорил об одном: не поцелуешь, если не захочу.
— Почему, Агата? — бархатным шепотом спрашивает парень. — Почему отодвигаешься?
— Поедешь — забудешь, зачем? — вопросом ответила она.
— Не веришь, значит?
Агата как бы в шутку, но сильно толкнула его в грудь и с серебристым смехом исчезла в синих сумерках. И смех ее — словно огнистый след падающей звезды. Юрка подался за ней, но идти в хату, где лихо танцевала молодежь, не хотелось, он закурил и стал возле забора. Отсюда ему были видны освещенные двери Шершневой хаты, в неровном свете их возникали и проносились стремительные пары, порой свет закрывала широкая фигура парня, выходившего на улицу. Очень уж плохо играл этот парень на его чудесном баяне — монотонно, на двух-трех голосах. Юрка улыбнулся этой игре, но улыбка не прогнала легкой тоски, охватившей вдруг его, а только как бы усилила это тоску. Следя за освещенной дверью, он, однако, видел совершенно другое. Видел то, что творилось на сердце... С четкой ритмичностью следовали мысли — сегодняшние и давние.
Он вспомнил, как пришел в родную деревню с войны, Это было месяца три назад. Страшная пустота встретила его, невыразимая скорбь подсказала: вот за что я боролся, вот за что ранен... Обычная, знакомая всем картина: хата сожжена, семья замучена гитлеровцами. Соседи приглашали, угощали, сочувствовали, но он знал — для него еще не окончилась трудная дорога войны, в конце которой виделся ему родительский дом. Дома больше нет, и он знал, что не останется на этих развалинах, уйдет туда...