— А если я принесу поручику чего поесть, вы возьмете? — спрашивает Франка с надеждой.
— Чего бы не взять, возьмем, — соглашается вахмистр, посасывая свою вонючую трубочку и даже причмокивая, — только никакого алкоголя или другого шнапса, ни-ни, это строжайше возбраняется.
— Как он хоть там? — спрашивает чуть успокоившаяся Франка. — Наверное, у вас там холодно?
— В камерах-то? — уточняет вахмистр. — Да, с чего бы это? У нас, знаешь ли, труба проходит, потому что мы прямо промежду котельной и компрессорной стоим. Потому — тепло, даже и зимой. Летом, конечно, жарковато, но сейчас, слава тебе, не лето.
— А господин поручик спят, — добавляет он чуть погодя. — Одеяла арестованным не полагается, так они пальтом накрылись и спят. Видать, совесть у них спокойна.
Франка считает, что не ему, запирающему других людей даже без одеяла, говорить о совести. Конечно, мнение свое она держит при себе, она лишь договаривается, что через полчаса принесет поручику передачу.
— Колбасы можешь положить, хлеба, — советует вахмистр. — Табачку положи. Он у тебя курит? Нет? А ты все равно положи. Когда сидишь, оно ведь поневоле закуришь…
Ну, хорошо, теперь Франке надо сначала к сундучку за деньгами, а потом к Хайнцу — купить еды. Раньше она могла чего хочешь у себя в буфете взять, но теперь там засела эта коза Хильда. Просто зло берет, какая наглая девчонка, погоди, достанется тебе потом на орехи!
Вахмистр смотрит Франке вослед, сквозь приятно теплый табачный дым — ну и цыпленок! Спешит-спотыкается! С каких это пор буфетная обслуга так за арестованными офицерами беспокоится? Конечно, их дело молодое, и еще — разве бабу поймешь… Такая если чего себе втемяшит, так только держись! Он вспоминает, как его Мария, на что уж отец запрещал, а и то ночью в окно лазила, бегала к нему на мельницу миловаться. Год уж как не видел, служба. На фронте-то, бывает, если до смерти не убьют, то дают отпуск по ранению, можно хоть домой наведаться, а тут… Вахмистр вздыхает, выколачивает трубку, затворяет дверь.
Вайдеман, все это время стоявший поблизости, в последнюю секунду успевает вставить ногу в щель. Заметив, что дверь застряла, вахмистр снова выходит и осматривает петли, а Вайдеман уже внутри, в караульном помещении — читает бумаги, разложенные на столе.
Пауль просыпается только через шесть или семь часов, от того, что в камере с гудением зажглась потолочная электролампочка, из дешевых, всего лишь в несколько свечей, но и ее свет со сна режет глаза. Пока Пауль ворочается на своем жестком ложе — эх, сюда бы хоть те гимнастические маты, все плечи себе отлежал! — звук, исходящий от лампы истончается, ползет вверх, от жужжания шмеля к зудению комара, но громкому, навязчивому, лезущему в уши. У проклятого насекомого, похоже, немало накопилось сил за день, что же, он теперь всю ночь будет звенеть под потолком? Пауль щурится — лампочка болтается высоко, не достать, не выкрутить.
На противоположной койке кто-то сидит — ну, конечно! Невидимка Вайдеман, он что, теперь всегда будет преследовать Пауля? Имеет человек право выспаться один или уже не имеет?
— Вас тоже посадили? За что же? — спрашивает Пауль, зевая. Тут он вспоминает, что сам-то сидит по обвинению в убийстве человека, мысль эта настолько кислая, что перебивает его сладкий зевок, комкает все удовольствие и приходится досрочно закрыть рот, не доделав начатого.
— Ваша возлюбленная вам кланяется и передает копченую колбасу с хлебом и одно вареное яйцо, — говорит Вайдеман. — Было еще яблоко, но я его съел, вот доказательство.
Вайдеман предъявляет огрызок, показывает его Паулю со всех сторон, затем бросает на пол. Пауль недоуменно смотрит на отлетевший в угол огрызок и поднимает взгляд на Вайдемана — что это еще за шутки? Невидимка сидит на полке с ногами, боком, прислонившись спиной к стене, разорванный пакет с едой валяется рядом, среди каких-то бумаг, серьезного вида документов. Пауль берет один листок — явная машинная композиция, ноты, стрелки, циферки в кружочках, техническая тарабарщина, одним словом.
— Вы мне все перепутаете, — ворчит Вайдеман, — положите на место. Дайте, дайте сюда, я еще не закончил.
На коленях у невидимки лежит раскрытая картонная папка. Вайдеман то ли читает, то ли что-то пишет, вон и карандаш в руке.
— Что это такое? — интересуется Пауль, возвращая бумагу. — Сочиняете со скуки?