Пауль решает одеться и попытаться найти где-нибудь порошок-другой аспирина. Должна же быть у них тут санчасть, шестьсот ведь человек, болеют же они хоть иногда. Обязан быть врач, а как же!..
Закутавшись в пальто, он бредет по узким полутемным коридорам в поисках выхода. Интересно, который час? Он трет глаза, лицо, щетина уже колется. Хильда, бритва, горячая вода — где это все? Там же, где и начищенные ботинки. Там же, где солнце, молодость, шампанское вино и счастье. В заднице. Какая все-таки ужасная дыра, этот Майберг!..
Из-за двери в конце коридора тянет сквозняком. Пауль толкает тяжелую дощатую створку и щурится от бледного света утра. Крыльцо, мокрый унылый сад, раскисшая дорожка, над всем этим низкие тучи. Дождя нет, но долго он себя ждать не заставит. Бочка для дождевой воды полна до краев, Пауль подходит, зачерпывает горсть воды и, содрогаясь, изображает что-то вроде умывания. Вода течет в рукав. Просто превосходно, черт возьми!.. Найти бы револьвер и застрелиться.
Пауль решает обойти дом кругом и добраться до обеденного зала через главный вход. Есть ли у Хайнца аспирин? Вряд ли, но по крайней мере, можно будет попросить завтрак. И ключ от клозета. И бритву. И горячую воду. И мыло. Нет, мыло там ужасное. Катастрофа, если другого мыла нет.
Когда он через четверть часа заканчивает завтракать, он уже не так пессимистично настроен. Толстенный ломоть свежего хлеба с мясным паштетом, вареное яйцо и огромных размеров глиняная кружка с обжигающим ячменным кофе способны поднять настроение кому угодно. Да еще желтый кусковый сахар в неограниченном количестве в деревянной миске, а в миске белая салфетка, а салфетка с бахромой и вышита крестиком! Кофе прогоняет головную боль, смягчает голосовые связки и жизнь делается вполне терпимой. Вдобавок, Хайнц угощает Пауля яблоком. Пауль грызет ледяное яблоко и с интересом осматривается. Вчера, в темноте, он пропустил много занимательного. Фотографии в рамочках на стенах, открытки, рекламки всяческих «поставщиков его величества», на подоконниках — букетики засушенных цветов и полевых трав, садовые и столярные инструменты, какие-то деревянные резные фигурки. В углу — лакированная тачка, полная сухих колосьев и сена, очень живописная. А под потолком, почему-то — тележное колесо, на цепях, плашмя. Что это, местная люстра? Авангардизм какой-то. Слева от двери в простенке — большой темный портрет военного вида господина, морда надменная, усы лихие, как у кавалергарда, на плечах — толстенные эполеты. Мазня явно любительская. Эта персона кажется Паулю смутно знакомой, он показывает на портрет огрызком яблока и спрашивает Хайнца:
— Это кто, Господин Граф?
— Господь с вами, — отвечает Хайнц, с удивлением уставившись на Пауля. — Вы поосторожнее шутите-то! Знаете, донесет кто-нибудь — попадете под закон об оскорблении величества.
— А что? — переспрашивает Пауль, хлопая глазами и чувствуя, что сказал что-то лишнее.
— Ничего, только меня загребут к черту вместе с вами, а мне на каторгу неохота.
Некоторое время Хайнц яростно трет тарелки мокрым полотенцем.
— Доказывай потом, что никто не имел в виду ничего плохого, называя нашего молодого императора графом, — бурчит он.
— Император? Боже правый, а я его не узнал! — ерзает на скамейке Пауль. — Портрет какой-то… непохожий.
Он чувствует, что ситуация скверная, подозрительная, но, после сытного завтрака, в опасность как-то не очень верится. Он улыбается Хайнцу, стараясь выглядеть поглупее. Но Хайнц уже успокоился — свидетелей не было, а господин землемер будет и сам помалкивать.
— Да, портрет неудачный, — говорит Хайнц. — Один из господ чиновников нарисовал по открытке. Принес мне, дескать, повесь его получше. А что, к черту, сделаешь, отказать-то нельзя. Кайзер все-таки. Ну, я и повесил господина императора… то есть, а черт!.. я говорю, повесил портрет. Ну да, портрет, что же еще!.. Знаете что, оставим лучше эту тему! Так и до беды недалеко.
— Конечно, конечно! — поспешно соглашается Пауль. — Могу я попросить у вас ключ от туалета?
Пауль получает ключ и ретируется, радуясь, что все обошлось, и его ошибка не стоила ему головы. Надо быть осторожнее, зарекается он, надо меньше говорить. Придерживать надо язычок-то!