— Мне нужно одеться, — говорит Пауль, спуская ноги с кровати и садясь. Он кутается в одеяло. Вайдеман хмыкает.
— Не должен ли я отвернуться? Боже, какие мы стыдливые! Ну, пожалуйста, вот я закрыл глаза.
Через минуту два миротворца уже в коридоре, Пауль застегивает последнюю пуговицу на брюках, а Вайдеман осторожно прикрывает дверь в каморку Франки, чтобы не стукнула. Он успел снова зажечь свечу и прихватил ее с собой, пламя колеблется и его поначалу приходится заслонять от сквозняка ладонью. Вайдеман держит свечу как-то странно, возле лица, сбоку, рискуя подпалить свои жидкие бакенбарды. Заметив вопросительный взгляд Пауля, Вайдеман туманно поясняет:
— Чтобы я был невидимым, меня должно быть хорошо видно.
Пауль оставляет всякие попытки разобраться в этом безумии.
Они проходят узким извилистым коридором, потом по скрипучей лестнице спускаются на этаж ниже, тут проход много шире и совершенно прямой, по обеим сторонам его — двери, не менее дюжины. Здесь, похоже, фанерными перегородками разделили на коридор и комнаты один огромный зал. В некоторых помещениях еще не спят — свет заметен на потолке, этакие тускло-желтые мерцающие квадраты. Пауль спотыкается обо что-то, бумажные листки разлетаются под ногами. Оказывается, почти у каждого входа сложены стопками картонные папки, полные исписанной бумаги, Пауль поднимает один лист и пытается в полутьме разобрать мелкие каракули. Это ноты, огромное количество нот, бисерным почерком расставленные по карандашным линейкам. Что же, в остальных папках — тоже ноты?! Но тогда — здесь же их сотни, тысячи листов! Общежитие сумасшедших композиторов?! Возвращается Вайдеман, он бесцеремонно отбирает листок, комкает и бросает его в сторону. Пауль настолько ошарашен, что даже не сопротивляется, когда Вайдеман за лацкан пиджака тащит его по коридору к выходу, будто бессловесную скотину. Лишь на гостиничном крыльце Пауль приходит в себя и открывает уже рот, чтобы возмутиться, но Вайдеман и сам убрал руку.
Холодный ночной воздух почти мгновенно проникает под одежду и Пауль, стуча зубами, плотнее кутается в пальто. Пепельный свет луны заливает окрестности, тени резки и глубоки, поэтому и сама гостиница, и прочие строения вокруг кажутся совершенно другими — иными, чем днем, более опасными, почти живыми, будто в полнолуние пробуждается таящееся в них зло. Пауль с внезапной робостью оглядывается — фасад гостиницы тонет в чернильном мраке, холодный и слепой, деревянная вывеска со скрипом покачивается на ржавых цепях, словно висельник. Тяжелая дверь медленно и тихо закрывается, отрезая дорогу назад, к безопасности и теплу франкиной кроватки. Зачем мы не остались там, в комнате, с отчаянием думает Пауль, куда мы идем, что затевает этот страшный Вайдеман, какое сумасшествие планирует он?! Да разве он скажет! Пауль поворачивается к Вайдеману, тот уже успел достать очередную сигаретку и теперь прикуривает от свечи. Пустив первое, необычайно плотное облако дыма, Вайдеман машет свечой, гася ее, словно спичку — жидкий стеарин каплями летит во все стороны. Вайдеман пару секунд разглядывает свечу, вертя ее в пальцах, потом сует огарок в руки Паулю. Затем он спускается с крыльца уверенным шагом, жестом приглашая Пауля следовать за ним. Пауль, все еще дрожа, плетется на шаг сзади, со свечой в прижатом к груди кулаке — словно невеста, которую ведут к алтарю. Нет, думает он, скорее — как жертвенный агнец.
Они выходят на освещенное место, и лунный свет молотом бьет в затылок, наполняя голову тупой болью. Пауль видит свою тень на спине идущего впереди Вайдемана и эта символическая, почти интимная близость наполняет его неожиданным отвращением. Пауль замедляет шаг, но Вайдеман, не оборачиваясь, снова машет рукой — не отставать! Я не хочу, отпустите меня, мысленно кричит Пауль, лучше расстреляйте меня прямо сейчас, здесь, повесьте, как шпиона, но не заставляйте идти под этой ледяной луной, неизвестно куда, по приказу безумца, возомнившего себя Спасителем. Но Вайдеман, конечно же, не читает мыслей — глухой к невысказанным мольбам бедного Пауля, он мерно шагает все дальше, воняя табаком и извергая серый дым. Он не человек, думает Пауль, он паровой трактор, он — Голем с лейденской банкой на месте сердца и горстью четырехслойных модулей вместо души. Он — символ современной Германии. Он, а не комично усатый Кайзер, маленький, блеклый, на плохом портрете в богом забытой деревенской гостинице.