— Добрый вечер, — говорит Пауль.
— Добрый вечер, Людвиг. — кротко соглашается Феликс. — Тоже принесли священные дары?
— Простите?
— Расчеты. Я имею в виду свежие расчеты. Я принес нашему Ваалу таблицы сходимости, а что у вас?
— Н-ничего…
Боже мой, неужели уже нужно сдавать расчеты?! Вайдеман ведь говорил, что не раньше четырех часов дня!..
— Вам везет, Людвиг, а вот меня подняли среди ночи требованием жертвы. Мне был Голос по телефону и сказал Он: Приидите ко Мне и поклонитеся Мне. Я хочу обонять сладкий запах жареного агнца в виде таблиц сходимости, и причем — немедленно. А не то нашлю Я на вас восьмую казнь египетскую, а именно — отправку с маршевой ротой на фронт. Как было не подчиниться… Между нами, Людвиг, я совсем не уверен, что таблицы так уж необходимы посреди ночи. Насколько я слышал, там только закончили продувку основных каскадов и даже еще не начинали разворачивать архивы. Просто им скучно бодрствовать в одиночку. Ну что? Пора идти. Вы точно не хотите сигарету?
— Спасибо, нет.
— Тогда, может, проводите меня? Увидите, как у нас дело поставлено. Тут недалеко. Или вы спешите? Я вижу, вам выдали мундир? Что же вы его так увязали? Ведь все будет мятое.
— Э… это не мой мундир, это… п-прежнего геодезиста. Вайдемана. Его надо постирать и вообще…
— Вот это погубит империю, Людвиг, вся эта бюрократическая безответственность. Вам должны были выдать мундир, ага, хорошо задумано, но плохо выполнено: вы получаете не новую форму, а бывшую в носке, должны ее сами стирать и, наверняка, ушивать, поскольку Вайдеман был потолще в талии. Можете ли вы в это время выполнять свою основную работу? Денщика у вас нет, но это никого не волнует. Вот увидите, и по вашу душу в свое время раздастся голос, который потребует немедленной жертвы, под угрозой распятия на пушечном лафете, и никого не будет интересовать, есть ли на вас мундир и не широк ли он в поясе. В одном вам, конечно, повезло, Людвиг — здесь у нас не особенно требуют ношения воинской формы, раньше требовали, а теперь нет, после того случая с рядовым Кирхенгесснером. Знаете, что с ним случилось? Рассказать?
— Да, пожалуйста.
— Очень поучительная история. Я ее вам с удовольствием поведаю, если вы меня проводите.
— Ну, хорошо, извольте.
— Тогда нам сюда, этой улицей. Спасибо, что согласились. Вы такой покладистый, Людвиг, что только диву даешься. Вам не хватает настоящей мужской твердости. У Кирхенгесснера ее тоже не было. Он был мобилизован для работы над проектом «Благовещение», совершенно секретная дрянь. Военная телепатия. До мобилизации Кирхенгесснер играл на пианино в кафе. Талантливый малый. Субтильный, нервные тонкие пальцы, воспаленные глаза — подозревали, что он раньше нюхал кокаин. Богема, одним словом, совершеннейший Монмартр. И его призывают, привозят к нам и для начала запирают в самой дальней штольне в бетонированной камере — без окон, обоев, без пианино, само собой, и даже без мебели. Один стул для Кирхенгесснера и конторка в углу для наблюдателя. И заставляют заниматься телепатией. Вы знаете, что это такое, Людвиг? Просто телепатия — это передача мыслей на расстоянии. Ну, вы знаете, что хорошая мать всегда в тот же момент чувствует, что ее младенец в соседней комнате проснулся, даже если дверь закрыта, и никакие звуки не проходят. Соответственно, военная телепатия — это когда вместо ребенка наш секретный агент в Лондоне, а в качестве любящей матери — рядовой Кирхенгесснер.
— Нужно было узнать, когда просыпается секретный агент в Лондоне?
— Я вас обожаю, Людвиг. У вас редкое чувство юмора. Нет, командование меньше всего интересовало, когда он просыпается. Наш человек в Лондоне должен был передавать своеобычные сообщения, записанные двоичным кодом, наподобие сигнальной азбуки Морзе. Кирхенгесснер должен был осуществлять прием. Все вместе внешне напоминало сцену из жизни умалишенных. Кирхенгесснер, как я уже говорил, был человек тонкой нервной организации, так, например, он всегда чувствовал, когда посетители кафе между собой критиковали его игру — у него начинало чесаться тело, то тут, то там. Во время игры не очень-то почешешься, руки ведь заняты. Поэтому Кирхенгесснер приобрел привычку странно извиваться на своей банкетке, стараясь этими судорожными движениями унять зуд. Закономерно, что он тут же начинал играть еще хуже, вместе с критикой усиливалось и зудение, стараясь почесаться, он пропускал все больше нот — одним словом, Кирхенгесснер сваливался в сходящуюся квадратичную последовательность. В конце концов, он в бешенстве захлопывал крышку пианино, вскакивал и принимался ругательски ругать слушателей и обвинять их во всех своих бедах. Понятно, что он нигде не удерживался долго, месяц-другой — и его выбрасывали на улицу. Спасением для него было бы играть без публики, только как это возможно? Но Кирхенгесснер нашел выход, он стал музицировать для записи на граммофонные пластинки. Только его дела стали поправляться, как его мобилизовали.