Кабина подъемника останавливается рывком, так резко, что у Пауля слегка подгибаются колени. Испытав мгновенный приступ острого страха — боже! механизм сломался! — Пауль уже набирает в грудь воздуха, чтобы звать Феликса на помощь, но тут, со злым шипением поршней, открывается дверь и в глаза ударяет электрический свет, кажущийся после темноты кабины просто ослепляющим. Пауль выходит в сводчатый коридор. Красные кирпичные стены и серый бетонированный пол, в середине он повыше и понижается по краям, чтобы конденсирующаяся влага стекала в специальные канавки. Коридор виден вдаль метров на двадцать, затем он поворачивает куда-то, а на потолке через каждые пять шагов — по электролампочке в стеклянном колпаке, и прорезиненный кабель аккуратно укреплен на белых изоляторах. Словом — прогресс пришел и в Бастилию. Дверь щелкает за спиной, закрываясь, Пауль оборачивается. На металле двери белой краской набито по трафарету: «Сдай ключ дежурному» и рядом прилеплена еще какая-то записка. Пауль прищуривается. Женский почерк, что-то о потерянном в умывальной комнате венчальном кольце, нашедшую просят объявиться. Пауль вздыхает, смотрит наверх, в потолок: где-то там, за слоем кирпича и земли, Феликс Эберт рассказывает сказки тупому сиреневому столбику, надеется снова вызвать подъемник, что если ему это не удастся? Но нет, за стальным листом опять слышен шелест ползущих тросов, через минуту Вергилий присоединяется к своему слегка оробевшему Данте. Все в порядке, можно двигаться дальше.
— Это единственный вход? — спрашивает Пауль, примеряя свои шаги к походке Феликса и пытаясь идти по-военному, в ногу.
— Какое там! — отвечает Эберт, усмехаясь. От него пахнет табачным дымом. — Здесь за десять лет славно покопались, все источено ходами, как сыр. Когда-то тут добывали серебро. Остались штольни и штреки, много ярусов. Часто очень близко к поверхности. Где-то заложили кирпичом, где-то оставили так. Почти в каждом доме есть или винтовая лестница, или подъемник или еще что. Отверстие воздуховода, например. Над центральным залом сделали чугунный купол тридцать метров радиусом и полметра толщиной, на стальных колоннах. Потом залили его бетоном и засыпали землей. По замыслу конструкторов, все это должно выдержать любой артобстрел. Конечно, никто не проверял. Сотни тонн железа висят над головой! Знаете, как в Риме — купол собора святого Петра. Только там по центру зала сидит Папа, а тут у нас разместился основной блок машины. Такая же священная корова.
— Здесь просто ближе к девочкам, — добавляет Феликс чуть погодя. Пауль не понимает, о каких девочках идет речь, у них что, и бордель здесь имеется?
Коридор выводит их в низкий зал, на стенах — военные плакаты и предписания, в застекленной каморке с табличкой «Вахта» виден весьма усатый офицер, он держит возле уха трубку полевого телефона и важно кивает, слушая. Не замедляя шага, Феликс сворачивает в один из боковых проходов. И снова длинный коридор, похожий на предыдущий, но тут вдоль одной из стен тянутся десятки, если не сотни, свинцовых и медных трубочек. Через полсотни шагов все трубочки вдруг изгибаются вниз под прямым углом и ныряют в пол. Феликс деловито стучит в какую-то дверь и, не дожидаясь ответа, входит. Пауль протискивается следом.
Что-то подобное он уже видел, давно, еще в Ницце, в одном машинописном бюро. Он рисовал тогда вывеску для владельца. Там тоже в большой комнате — значительно повыше и попросторней этой — за шаткими столиками, расставленными строгими рядами, сидели барышни, все расфуфыренные. Перед каждой стояла громоздкая, напоминающая магазинную кассу, машина для письма и барышни бойко колотили по кнопкам, шум стоял нечеловеческий. Здесь — и похоже, и все иначе. Во-первых, довольно тихо, так, что можно говорить, не особо повышая голос. Девушки — одетые, почему-то, во все черное, хотя и довольно модно — сидят перед такими же, как в комнате у подъемника, столбиками, конечно, более толстыми и уже кремового цвета. Сверху каждый венчает некое сложное устройство из затейливо перевитых блестящих латунных труб и трубочек, многочисленные клапаны и краники делают его похожим на часть духового музыкального инструмента, какого-нибудь геликона, к примеру. Пишбарышни нажимают на клапаны быстрыми резкими движениями пальцев, вдавливая поршеньки до упора, отчего слышится легкий, неумолчный металлический перестук, словно десятки телеграфистов наперебой работают на ключах. К этому стаккато примешивается шипение воздуха в трубках машинок и шелест переворачиваемых страниц — черновые тетради находятся перед каждой работницей на специальных пюпитрах. Дамочки серьезны и сосредоточены, ни улыбок, ни разговоров. Да им и непросто было бы разговаривать, у каждой в уши вставлено что-то, напоминающее докторский фонендоскоп — черные гуттаперчевые трубки, скрепленные металлическим полуобручем.